Стукач - Вихлянцев Олег Эрнестович - Страница 11

И они появились. Но беглого никто не приметил. Даже Загниборода. Запах волка сыграл свою роль. Овчарки были настолько перепуганы близостью хищника, что о запахе разыскиваемого человека и думать забыли. Инстинкт самосохранения оказался сильнее дрессировочных навыков.

Ободрав в кровь пальцы рук, Соленый выбрался. Осторожно лег на живот, сжимая автомат, и еще долго лежал так, без движения, прислушиваясь к удаляющимся голосам. Войска уходили. Значит, вскоре представится возможность двинуться в противоположную сторону. К Известковой, правда, не прорваться. Там теперь посты. Ну да ничего. Тайга большая. Укроет…

Медсанчасть исправительно-трудовой колонии до рези в глазах «благоухала» запахами карболки, хлора, неистребимых мышей и клопов.

И все же здесь было хорошо по сравнению с теми условиями, в которых содержались зеки в общей жилой зоне. Каждый из невольных обитателей лагеря стремился попасть сюда всеми правдами и неправдами. Чтобы отоспаться и отожраться после изнурительных работ на лесоповале и пустой пайковой баланды. Каторжники глотали гвозди, пробивали себе животы электродами, надеясь заразиться, жевали дерьмо инфекционных больных, пили мочу желтушников, купленную за пять пачек черного чая. Способов улечься на больничные простыни множество.

«Мужикам» и «чертям» – простым работягам – всегда тяжелее блатных. Последние право «заболеть» покупали себе, отстегивая лагерным медикам деньги, присланные из воровского общака.

А дед Лёлик, из семидесяти пяти прожитых лет сорок проведший в тюрьмах да лагерях, безвылазно жил в лазарете, попивая коньячок и закусывая его лимончиком. Зоновской же черни приходилось гробиться в промышленной зоне до полусмерти, чтобы потом в бессознательном состоянии быть за ноги притащенными сюда.

Кешка Монахов угодил в лазарет, получив в подарок от Соленого четыре пули калибра 7, 62 миллиметра по ногам безвозмездно. Одна из них задела какой-то важный нерв. И теперь несостоявшийся беглец нежился на влажных, но почти чистых простынях в одноместной палате камерного типа. Решетки на окнах и обитая железным листом дверь были скорее символикой, так как бежать отсюда никто никогда не собирался. Лучше уж здесь, чем в отрядном бараке. И жрачка получше, и покой относительный.

Но Кешка не мог наслаждаться этим покоем в полной мере. Душу тревожила мысль: как менты повернут дело с побегом, не повесят ли на него убийство часового и подполковника? О, том, что Соленого не нашли, Монахов уже слыхал. Информация в лагере имеет свойство просачиваться даже сквозь стены. Значит, за все грехи Соленого ответчиком могут выставить его.

Настораживал тот факт, что за несколько дней пребывания в лазарете к нему ни разу не наведались менты из оперчасти колонии. И начальник не заходил. И объяснительных никто не требовал. Непорядок.

Как пить дать, подляну легаши задумали. А может, «вышка» ломится? От этой мысли все внутри холодело. Ведь могут же! Могут. Не найдут Соленого – расстреляют Монаха. Чтоб другим наука была.

– Скучаешь?

В палату вошел дед Лелик. Кряхтя и сопя, прошел к окну. Постоял там молча, глядя через зарешеченное окно на убогие лагерные строения. Пошамкал в задумчивости беззубым ртом и присел на табурет рядом.

– Эй! – крикнул, взглянув на неприкрытую входную дверь.

Тут же в проеме показалась голова солдата-краснопогонника. Боец был молодой, из недавно призванных. Он растерянно хлопал ресницами и всем своим видом показывал, что готов к труду и обороне. Солдат был приписан к лазарету в качестве фельдшера. На гражданке, наверное, окончил медицинское училище, а злодейка судьба забросила его служить в зону. Здесь же он почти официально состоял при Лелике не то адъютантом, не то денщиком.

– Давай-ка, милый, сообрази бердяево[10] , – ласково, по-отечески прошамкал Лелик.

Солдатик бодро кивнул и исчез.

– Скучаешь, спрашиваю? – повторил Лелик, посмотрев на Монаха слезящимися выцветшими глазами.

Кешка лишь чуть приподнялся на кровати, не зная, как ему себя вести и что отвечать. Каждое слово авторитетного вора могло содержать подвох.

– Молчишь… Значит, боишься, – заключил старик. – Напрасно. Лелика не надо бояться. Лелик – первый человек в зоне. С Леликом дружить надо. Хочешь дружить с Леликом?

– Хочу! – с ненужным, наверное, в данной ситуации рвением ответил наконец Монах. Отказаться означало навлечь на себя дополнительные неприятности. Хотя, если быть до конца откровенным, отказываться и мысли не было. Просто очень уж неожиданно появился у него в палате старикашка, держащий в страхе и трепете всех без исключения заключенных. Лелик прочно удерживал трон положенца[11] на протяжении уже лет двадцати в любой зоне, где только ни находился.

Интонация, с которой было высказано «хочу», заставила Лелика усмехнуться. Он прищурился и еще несколько секунд пристально смотрел на Кешку, словно гипнотизируя его.

– Что, потрепали тебя, малек? – заговорил он наконец.

– Было дело, – чуть осмелел Монахов.

– Это к добру. Наука будет. Меня вон еще в двадцатых окрестили. В Питере. И жив, как видишь. Тут все от нутрей человека зависит. Ежели гнилые нутря, подлые, трусливые – лучше сразу в могилу закапываться. Ну а коли дух есть, неча пургу в сральник пускать. Оно ведь как бывает? Гладишь на человека – бармит[12] вроде правильно. А чуть придавят его – слизь наружу из нутрей прет фонтаном…

Монах Лелика и слушал, и не слушал. Он в большей степени интересовался, какого лешего этому басивале[13] от него понадобилось? Ведь неспроста же он ввалился! И солдатик уже вернулся в палату с подносом в руках. А на подносе огурчики соленые, сало с чесночком, капустка квашеная да водочка вольная «Пшеничная». Поставил солдатик поднос и шмыгнул за дверь, чтобы по первому зову Лелика вновь явиться пред светлые очи его.

– Расскажи-ка мне, милок, что да как там у вас было с Соленым?

Ах! Вот оно что! Значит, Лелик зашел, чтобы о подробностях побега разузнать. Чего ж не поведать? Тайны в этом нет никакой. Главное – не проговориться сейчас, что уговаривал Соленого вернуться в зону с повинной. Малодушие в лагере карается нещадно.