Это мой дом - Вигдорова Фрида Абрамовна - Страница 25

– Ну что ж… как хотите.

Я встал, открыл дверь в коридор.

– Гриша, – сказал я попавшемуся мне на глаза Витязю, – найди Искру, скажи, чтоб пришел ко мне.

Степан явился тотчас.

– Завтра после уроков запряжешь Воронка и отвезешь Катаева в роно, – сказал я ему.

– Да тут далеко ли? Может, так пойдет?

– Нет, Николая надо отправить с вещами. Какой-никакой сундучок, а сейчас и скользко и мокро, и снег и дождь. Возьмешь у Коломыты лошадь – и с богом, как говорится. Вот тебе письмо, отдашь товарищу Коробейникову. И постарайся так, чтоб тебе до темноты вернуться.

– Мне? А… – Искра оборвал себя на полуслове. – Хорошо, Семен Афанасьевич. Ответа дожидаться?

– Спроси у товарища Коробейникова, не надо ли чего передать. Он скажет.

Передо мной Катаев мог петушиться сколько угодно. Но наедине с собой не распетушишься. О чем он думал в эту последнюю ночь в нашем доме? За плечами у него было уже немало детских домов, и я знаю – ни об одном из них он не жалел. Он не унес оттуда ни дружбы (никто ему не писал), ни теплых воспоминаний. Никогда он не говорил, как другие: вот, когда я жил там-то, у нас делали так-то». Или: «А хорошая учительница была в Белых Песках…» А про наши Черешенки – я мог побиться об заклад – он скопил в своем сердце немало такого, что было ему дорого. Хоть и доставалось ему часто, хоть он и глядел букой, хоть не раз мы слышали: «Да пропади все пропадом!» – а здесь он был дома. Он знал, что всегда может прийти к Гале и встретит участие, доброе слово, улыбку. Он знал, что всех обрадует, если он получит «отлично», и огорчит плохая отметка. «С такими-то способностями!» – скажет Лючия Ринальдовна. Знал, что, если очень разбушуется и перессорится со всеми, на выручку придет Митя: «Будет тебе, горячая голова, пойдем-ка!» Наконец, тут были двое, которым он был нужен, а человеку очень важно знать, что он кому-нибудь нужен! Паня Коваль и Сеня Артемчук любили его. Это его они просили поглядеть, так ли сделаны уроки, ему поверяли все, что с ними случилось плохого или хорошего, ему первому показывали оторвавшуюся подметку.

Притом, как бы ни относился Николай ко мне и к Василию Борисовичу – от нас ему доставалось больше всего, – он был уверен, что за нами он не пропадет. Он мог злиться, обижаться, иметь зуб против нас, но он знал: дом и дети – это и есть наша жизнь, главная наша забота.

Но он ни словом не дал понять, что творится в его душе, Не сказал мне: «Больше этого никогда не будет, простите». Не просил заступы ни у Гали, ни у Казачка. Ничего не сказал Пане и Сене – малыши не знали, чем кончился разговор у меня в кабинете. А Искра, который все понял, тоже молчал.

Из школы на другой день Катаев вернулся часом раньше положенного.

– Отпросился, – пояснил он, встретив мой взгляд. – Можно, я выйду один, а Степан меня с вещами догонит?

– А ребят дождаться не хочешь?

– Долгие проводы – лишние слезы, – ответил он сурово. – Можно, с Федькой попрощаюсь?

Это было жестоко, но иначе поступить я не мог:

– Нет, его волновать нельзя.

– Нельзя… ну что ж. До свидания, Семен Афанасьевич.

– Будь здоров.

– Можно, я пока Огурчика оставлю? Чего зря по морозу… Я за ним потом…

– Что ж, оставляй.

Вернулись из школы ребята. Они еще в дом не успели войти, а уж невесть как – нюхом, должно быть, – узнали о случившемся. Кто ахнул, кто сказал: «Увидит, что в гостях хорошо, а дома лучше!» Некоторые неуверенно повторяли: «А может, вернется?»

С Коробейниковым я был знаком давно. Прежде он был инспектором по детским домам, и все знали: его приезд не вносит суеты, никого не пугает и не тревожит. Когда он появлялся, нас не лихорадило, и после его отъезда ни у кого не оставалось оскомины. Нет, это был не Кляп. Теперь он заведовал районным отделом народного образования, и вот ему-то я и вручал судьбу Николая Катаева.

– Что, насовсем? – спросил Степан, нагнав Николая и поджидая, пока он усядется в сани.

– Насовсем.

– А ты просил, чтоб оставили?

– Вот еще, просить!

Доехали до роно, вошли к Коробейникову. Степан поздоровался, отдал письмо. Николай только голову нагнул и не глядел ни на кого.

– Плохо дело, – сказал Коробейников, прочитав письмо.

Николай молчал.

– Ответ будет? – спросил Искра.

– Да нет, что ж тут отвечать. Я завтра увижу Семена Афанасьевича. Можешь идти, передай привет.

Искра вышел, и о дальнейшем я знаю уже не от него.

– Плохо, плохо твое дело, – повторил Коробейников, пристально глядя на Катаева.

Тот встретил его взгляд и не отвел глаза, видимо решив испить всю чашу до дна.

– Так, так… – размышлял вслух Коробейников. – Надо подумать о другом детдоме. Сейчас сообразим…

И вдруг – словно с моста в воду! – Николай сказал:

– Я хочу обратно!

– Как же это – обратно?

– Я никуда не хочу. Я хочу обратно, – повторял Катаев. – Никуда не пойду, только назад в Черешенки…

– Не знаю, право, как тебе помочь. Теперь тебя назад не примут.

– А вы прикажите! Вы Семену Афанасьевичу начальство, он вас должен послушаться!

– Э, брат! Ты, я вижу, на коне хочешь въехать обратно?

Николай опустил голову, махнул рукой:

– Да нет, это я так… сдуру… Вы лучше его попросите. Вы попросите его, товарищ Коробейников! Он, знаете, он и сам хотел меня оставить, да после такого случая нельзя. А если вы скажете…

– Что же я скажу?

– Вы скажите, что ручаетесь… что я обещался… что ни в жизни, никогда больше… ну, сами знаете, что сказать! Скажите – в других домах места нету.

– Гм… Что ж, ты меня учишь врать?

Николай понурился, не зная, как еще уговаривать неподатливое начальство.

– Вот что, – сказал Коробейников. – Обещать тебе я ничего не могу. Попробую написать Семену Афанасьевичу. Попрошу снова тебя принять, но только с испытательным сроком. А уж если откажет, ничего не поделаешь!

Николай вскочил.

– Погоди. Провожатый-то твой, наверно, уехал?

– И пускай! На что он мне! Тут близко, сундук не тяжелый, ну его, сундук, а то завтра за ним приеду, да в нем и весу-то нет!

– Погоди все же. Письмо-то ведь я еще не написал.

Полчаса Николай провел как на горячих угольях. Коробейников писал, искоса поглядывая на него. «Я думал – сорвется и побежит без всякого письма», – рассказывал он мне потом.

– Ну, держи.

Дрожащими руками Катаев схватил конверт и, не поблагодарив, выбежал на улицу.

Во дворе еще мерз Искра с повозкой.

– Куда направили?

– Скорее, скорее! Домой!

– Врешь?!

– Да говорю же тебе, домой. К нам обратно. Скорей!

Они гнали Воронка так, словно за ними была погоня. Увидев их из окна, я без слов все понял. Но тут, в самую последнюю минуту, Николай струсил: он остался в повозке, и Искра один вошел ко мне с письмом Коробейникова.

Как-то вечером Галя сидела возле Фединой постели. Лампа была затенена, Федя спал, а Галя чинила Леночке платье. Потом подняла глаза и встретила Федин взгляд.

– Не спишь? – удивилась она. – Хочешь пить?

Он покачал головой. Снова наступила тишина. Шли минуты. Гале показалось, что мальчик опять засыпает, он прикрыл глаза и не шевелился. И вдруг она услышала:

– Что я вам хочу сказать, Галина Константиновна.

И Федя заговорил. Он рассказывал сначала спокойно, потом все больше волнуясь, Галя слушала, не прерывая. Она понимала: как ни опасно для Феди волнение, лучше ему наконец выговориться, ничего больше не прятать и не таить.

Федя жил с матерью и братишкой неподалеку от Полтавы («Недалеко от Полтавы», – это он сказал не сразу). Отца не помнил. Мать работала на швейной фабрике.

– Вот так мы и жили. Очень даже хорошо жили…

Федя умолк. Галя не мешала ему собираться с мыслями.

Но молчал он так долго, что Галя уже подумала – не уснул ли? Подняла глаза и встретила напряженный, пристальный взгляд.

– Да? – тихо сказала она.