Это мой дом - Вигдорова Фрида Абрамовна - Страница 14

Зеленые листья свеклы съежились, пожухли. Лелюк смотрела на них, сжав зубы.

Чуть потоптавшись – как-никак прием был не из любезных, – наши ребята вместе с девушками взялись за дело: вокруг плантации кучами разложили навоз, солому и подожгли.

– Только под ногами путаться! И чего они помогут! – не унималась Надя.

– Ох и язычок! – сказал вдруг Митя. – У меня теща была – ну точь-в-точь такая же!

Надя остановилась, взглянула на него и засмеялась сквозь слезы.

Наши, сменяясь, работали на свекле до вечера. А костры жгли и ночью, и на другой день. Ребята возвращались домой усталые, закопченные и пахнущие дымом, в волосах у них торчали соломинки.

– Лается она хуже Кольки, – сказал Мефодий. – Прямо бессовестная. А другие девчата ничего, добрые. И все говорят «спасибо» и «спасибо».

– Все еще лается? – удивился я.

– Ну, поменьше, – ответил добросовестный Витязь. – Можно сказать, уже мало лается. Маруся ей кричит: «Не имей сто рублей, а имей сто друзей – верно, Надя?» А она говорит; «Ну, верно».

В школе, в детском доме нет таких людей, чтоб не приносили ни вреда, ни пользы. Недоброй памяти Марья Федоровна все вокруг себя отравляла духом грубости, неуважения, неоправданной злости. А приехала Лючия Ринальдовна – и с нею пришло в наш дом нечто новое. Уж не говорю, что готовить она была великая мастерица, это хоть и проза, но весьма существенная. Какой-нибудь гороховый суп или незамысловатые картофельные котлеты – прежде ребята встречали их дружным и недвусмысленным: «У-у-у!» – теперь находили самый радостный прием.

В первые же дни ребята почувствовали, что каждый ей интересен. Придя из школы, почему-то хотелось сообщить ей: «А меня спрашивали! Про лягушек и про ящериц! „Хорошо“ поставили!» И она не отделывалась вежливым «да?». Она шумно радовалась: «Неужели? Нет, ты меня удивил! Ты же сказал, что не успел прочитать по второму разу?» Значит, не пропустила мимо ушей то, что говорилось за чисткой картошки и мытьем кастрюль!

Кроме того – и это было ох как важно! – Лючия Ринальдовна была многорука, она все умела.

Вскоре после Майских праздников мы получили цветной сатин на летние платья девочкам. Я полагал, что мы сделаем всем одинаковые платья. Лючия Ринальдовна восстала:

– Как это одинаковые? Рабочий костюм – это пожалуйста. Но домашнее платье, а тем более нарядное, шить без разбору, всем одно и то же – как можно! Дети-то разные! Вон Лида худенькая – ей оборочки. Олечка по-другому сложена – ей и фасон другой.

И словно мало ей было своего дела, она взялась руководить шитьем. Ей не надоедало подолгу рассуждать – кому что пойдет, У нее были свои взгляды и своя терминология.

– Вот это просто, но мило, – говорила она. – А это – простенько, но со вкусом.

Постепенно мы взяли в толк, что это и впрямь не одно и то же!

Позже, когда мы шили костюмы мальчикам, кто-то сказал Витязю:

– Стой прямо, чего живот выпятил!

И Лючия Ринальдовна строго возразила:

– Не трогайте его, у него от природы такой гордый ход!

Если у портнихи дело не ладилось, Лючия Ринальдовна вооружалась ножницами и иглой и мигом подкраивала, сметывала, не столько объясняя, сколько показывая, совсем как Василий Коломыта.

Вечерами она охотно играла с кем-нибудь из ребят в домино и умела не сердиться, если проигрывала.

Однажды она села за домино с Крикуном против Катаева и Лиды. Расположились они на кухне: у Лючии Ринальдовны стояло что-то на плите и она время от времени помешивала в кастрюле. Я зашел зачем-то на минуту и застрял, глядя на играющих.

Николай вкладывал в игру столько азарта, что все только диву давались. Он краснел, ругался, негодовал и наконец с ненавистью крикнул Лиде, своей партнерше:

– С тобой хоть не садись играть, чертова дура!

Лида побледнела, помедлила минуту, потом вдруг встала, молча отодвинула табурет и вышла из кухни.

Мне показалось – Николай на секунду смутился. Но тотчас тряхнул головой, смешал кости и тоже пошел к дверям.

– Можешь больше сюда не ходить, – сказала вдогонку Лючия Ринальдовна.

Изумленный, он обернулся, пожал плечами, чуть постоял на пороге, словно искал и не находил какие-то слова, и вышел. Почесав в затылке и шумно повздыхав, ушел и Крикун.

– Каков! – сказал я.

Лючия Ринальдовна уже снова сосредоточенно помешивала в кастрюле и не ответила.

– Каков Николай? – повторил я.

– Да… – отозвалась она наконец. – Такого не скоро переломишь… а нужно. С таким характером – куда же?

Вечером я рассказал об этом Гале. Мне показалось, что слушает она как-то хмуро. И вдруг она спросила:

– А больше Лючия Ринальдовна ничего не сказала?

– Нет. А что?

– Все, что ты рассказал про Катаева, очень похоже на тебя самого.

– Здравствуйте!

– Вот тебе и «здравствуйте»! Последи за собой, каков ты в игре – хотя бы за тем же домино. Конечно, ты не ругаешься – еще бы! Но ты тоже забываешь обо всем на свете. Знаешь, что мне Лючия Ринальдовна говорила? «С Семеном Афанасьевичем играть невозможно. У него только свои правила правильные. Хватает из магазина любую кость, а я, как индюшка, на все соглашаюсь».

– Вот те раз!

– Ты не видишь себя со стороны, вот и удивляешься.

Ох, до чего мне хотелось обидеться! Слова Гали показались мне не то что несправедливыми – нелепыми. Но я знаю: ничего нет смешнее обиженного человека – уж он-то всегда слеп и несправедлив. Поэтому я сказал:

– Ладно, я понаблюдаю за собой.

– Не сердись. А?

– Нет, зачем же! Я послежу, а потом отчитаюсь.

– Ну… Зачем ты так? – огорченно сказала Галя.

Может, и правда другому человеку труднее всего прощаешь свои собственные недостатки? Может, и правда я в себе не замечаю того, что так ясно вижу в Катаеве?

И все, что бы ни случилось у нас, словно случалось нарочно для того, чтоб я убедился: ничего я в ребятах еще не понял, ничего про них не знаю.

Однажды к вечеру приехал Кляп. Он ни словом не заикнулся о том, что произошло у нас Первого мая. Глядя куда-то мимо моего уха, он сказал официальным голосом:

– Есть указание отобрать некоторое количество детей. В Киеве организуется спецдом для особо одаренных.

– Что за чушь!

– Для вас всегда все чушь, товарищ Карабанов, это давно известно.

– Кого же из них будут готовить – гениев?

– Оставим пустопорожние разговоры. Я наметил небольшой список: Борисову, Витязя, Катаева, Литвиненко, Любопытнова, Петрову.

Он был верен себе. Его никогда не интересовала суть дела. Вот и сейчас: он даже не постарался вдуматься, не спросил у нас, кто из ребят одарен, талантлив; он просто записал по алфавиту тех, что участвовали в пьесе, и еще Асю Петрову, которая разрисовывала билеты. Только про «царевну» Ваню забыл.

– Подготовьте к отправке, – сказал Кляп, положив список мне на стол.

– Все же спросим ребят, хотят ли они уезжать отсюда?

Кляпу, видно, и в голову не приходило, что их надо о чем-то спрашивать, что они могут чего-то не захотеть. Он поглядел с удивлением, потом сказал:

– Только я буду разговаривать с детьми без вас, наедине. Велите их прислать.

С этим я спорить не мог.

Я нимало не сомневался, что Катаев уедет. Литвиненко останется уж хотя бы потому, что здесь Лючия Ринальдовна, Витязь и Любопытнов с первых дней привязались к нашему дому и, конечно, не уйдут. Не уйдет и Ася Петрова. Эта большелобая коренастая девочка с умным, энергичным лицом так старалась перед праздником, без устали рисовала билеты, расписывала декорации. Об Оле Борисовой и говорить нечего. У нее открытый нрав, ее всегда привечала Лючия Ринальдовиа, а уж она-то понимает толк в людях…

Через полчаса ребята вышли из кабинета.

– ….и харчи, и все лучше, – услышал я обрывок фразы.

Это говорила Ася.

– Сволочь ты после этого, и больше никто, – отозвался Катаев.

– Сам ты сволочь, – невозмутимо ответила Ася.