Дорога в жизнь - Вигдорова Фрида Абрамовна - Страница 30

– А «Красный Веддинг» знаете?

Жуков замялся.

– Красный… чего? – переспросил кто-то.

– Веддинг. Гриша, они не знают, что такое Веддинг!

Тут, видно, чаша не только нашего, но и Гришиного терпения переполнилась. Даже не взглянув на Таню, он легонько взял ее за плечо, словно прикрепляя к одному месту, – сиди, мол, смирно.

– Веддинг – это рабочий район Берлина, – заговорил он, снова мягко, без улыбки в глазах оглядывая ребят. – Вы ведь знаете, в Германии теперь стачки, аресты, расстрелы. А в Веддинге живут самые преданные делу революции люди – рабочие, коммунисты… Давайте споем им, – обратился он к своим, – а вы подхватывайте припев.

Видно, песня была хорошо знакома и любима – пионеры запели дружно. Белобрысый мальчуган сдвинул белые брови и энергично встряхивал головой в такт песне. Отлично пели обе девочки – у Тани оказало сильный и чистый альт, Женя легко и ясно брала самые высокие ноты.

Мои, затихнув, вслушивались в простую суровую мелодию.

На второй раз мои робко, неуверенно стали подтягивать.

– Чай пить, – шепнул мне на ухо неслышно подошедший Саня.

Я и не заметил прежде, в какую минуту он исчез, но его ничто не заставило забыть об обязанностях хозяина и дежурного по столовой.

– Приглашай, – ответил я тоже шепотом.

– Пойдемте в столовую, напьетесь чаю на дорогу, – сказал Саня, выждав, пока затихнет последняя нота песни.

– Чаю так чаю, спасибо. А потом и домой! – ответил Гриша вставая.

Гости и мои вперемешку направились в столовую.

После чая, когда я со своими ребятами провожал пионеров на станцию, Гриша замедлил шаг, придержал меня осторожно за локоть. Мы немного отстали от ребят.

– Скажите, – негромко спросил он, – ваш детский дом как называется?

– Детский дом номер шестьдесят для трудных детей, – ответил я, глядя в его ясные глаза, из которых вдруг исчезла улыбка, уступив место смущению.

– Знаете ли… – Он поперхнулся, откашлялся. – Ведь произошла, так сказать, ошибка. Мы не туда попали. Не к вам, так сказать, ехали…

– Подарки… – начал я, внутренне холодея.

– Нет, нет, конечно! Подарки – это мы урегулируем… Но вообще, конечно, мы всё перепутали. Ну, ничего, это хорошо, что познакомились.

Он был и смущен, и растерян, и, видно, смешна казалась ему эта путаница. В глазах снова появилась привычная, сразу подкупившая меня смешинка. Он закусил губу и отер платком лоб.

– Ничего, это мы всё распутаем, – ободряюще заключил он, – вы не думайте… Мы приедем еще! – крикнул он уже с площадки вагона,

– Приедем! Ждите! – подхватили пионеры.

Они махали нам из окна – и придира Таня Воробьева, и ее худенькая подруга, и лопоухий паренек, и белобрысый мастер игры в баскетбол, и маленький барабанщик…

А мои махали руками в ответ и кричали весело, от души:

– Приезжайте! Ждем!

Было уже почти темно, когда мы вернулись домой. Я пропустил ребят вперед. Проходя по двору, я услышал голос Жукова:

– Не пойму я тебя – то ли ты человек, то ли неизвестно что. Сперва помог – без тебя проиграли бы с позором. А потом выскакиваешь: «Позабыт-позаброшен»!.. Назло, что ли?

– А ты человек? – насмешливо отозвался Репин.

И Александр Жуков ответил негромко, с силой:

– Будь уверен, я-то человек.

Я, не останавливаясь, прошел мимо, и через несколько шагов до меня донеслись новые голоса:

– Эх, жалко – не Жуков сегодня главный дежурный. Вот это было бы да!

– А чего я сделал не так? Чего было не так? – обиженно вскинулся Суржик.

– Виду не было! Понимаешь? Виду! Стоишь, рот разинул, глаза вылупил, на Семена Афанасьевича оглядываешься. Самостоятельности мало было, вот что!

24. ПРИЕДУТ – НЕ ПРИЕДУТ?

Как от камня, брошенного в воду, еще долго в нашей жизни шли круги от посещения ленинградских гостей. И не потому, что у нас прибавилось книг, появилось шестнадцать новых молотков, шесть ножовок и десять зубил, которые так добросовестно перечисляла Таня. И не потому, что среди игр, привезенных из Ленинграда, оказались не только шахматы, шашки и баскетбольные корзинки, но и пинг-понг – игра, которая медленным ядом отравила не одного, не двух ребят, а постепенно косила всех. Нет, не только в подарках было дело. Еще что-то привезли с собою наши нечаянные гости – и не одним ребятам, а и всем нам, воспитателям.

Опять – в который раз! – я задумался над тем, что одно дело – понимать, знать, и совсем другое – делать. На практике случается совсем забыть, упустить из виду теоретически понятое и узнанное, пока сама жизнь не толкнет, не заставит открыть глаза, спохватиться: да как же я забывал об этом? Как можно было забыть, упустить?

В колонии Горького, в коммуне Дзержинского мы интересовались всем миром, и интерес этот был деловой, непосредственный. Суть была не в какой-то особенной нашей любознательности. Просто-напросто мы знали: в каждой стране у нас есть друзья и товарищи, и в каждой стране у нас есть недруги.

«Это совсем новая черта, – говорил Антон Семенович, – ее не было прежде в людях, она появилась только у нас, после нашей революции: советский человек живет, волнуется, горюет и радуется в большом, всечеловеческом, всемирном масштабе, он не отделяет себя от того, что творится в мире, потому что дела всего мира не чужие ему».

Когда эта въедливая, дотошная девчонка Таня Воробьева возмутилась тем, что мы не собираем интернациональных пятачков, она была совершенно права.

Почему мы были так поглощены только своей собственной жизнью, своим устройством, своими тумбочками? Почему мы забыли обо всем, что нас окружает? Словно мы и вправду замкнутая республика трудновоспитуемых!

Нельзя не знать, что делается в стране, нельзя не знать, что делается а мире. Нельзя. Это нас прямо, кровно касается, это наше дело, наша судьба, наше сегодня и наше будущее. Как воздух, как хлеб и вода, нужны нам связи с миром, нужны друзья вне нашего дома.

Не знаю, нашелся ли среди ребят хоть один, кого так или иначе не задел приезд ленинградцев. У каждого в душе что-то встрепенулось.

– Семен Афанасьевич, а долго еще это клеймо будет на нас висеть?

– Какое, Саня?

– Трудные… трудновоспитуемые. Ну, скажем, я – это ладно. Два года беспризорничал. Ну Репин. Этот, дело известное, вор. Ну, а Петька – он же просто сирота. И почему он сюда попал, никто не знает. А Стеклов Павлушка? Знаете, он почему здесь? Он в своей школе сельскохозяйственную выставку съел.

– То-есть как это – выставку съел?

– Очень просто. Учился в первой группе, глупый еще совсем. А в школе устроили сельскохозяйственную выставку. Он приходит, видит – морковка большая: верно, сладкая. Взял откусил кончик – понравилось. Так и сгрыз. Потом смотрит – яблоко. Тоже уплел. Тут его хвать – и на солнышко. Педолог говорит: дефективный. В дом для трудных. А у них отца-матери нет, отца и Сережка плохо помнит, а мать и старшая сестра недавно рыбой, что ли, отравились. Последний год жили у тетки. Сергей услышал про дом для трудных и говорит: одного не отдам. Если он дефективный, значит, и я дефективный, посылайте вместе. Ему тоже какую-то проверку сделали – и обоих сюда. А вы как считаете, Семен Афанасьевич, дефективные они?