Дорога в жизнь - Вигдорова Фрида Абрамовна - Страница 21

После обеда и вплоть до вечера Король не попадался мне на глаза. Его не было ни в спальне, ни в клубе, не видел я его и во дворе и в парке. Но я не сомневался: он придет и разговор у нас будет. У нас уже установились свои личные отношения. Недаром мы распиливали толстое бревно, придирчиво присматриваясь – насколько вынослив и упорен другой. Недаром ехали вдвоем в полутемном вагоне встречать Галю с детьми. Это Король принес мне телеграмму об их приезде, он помог привезти Костика и Лену в Березовую, он был первым из ребят, с кем мои малыши познакомились и подружились. Я сидел над какими-то счетами, когда в дверь постучали.

– Войдите! – сказал я, не поднимая головы.

Король вошел и остановился у стола.

– Садись, – предложил я.

– Садиться-то незачем, – ответил он угрюмо, но все-таки опустился на стул. – Садиться, в общем, незачем…

– Что так?

– Я пришел проститься, Семен Афанасьевич.

– Проститься? Куда же ты собрался?

– Ухожу из детдома.

– Куда?

– Насовсем.

– Я спрашиваю: куда?

– Куда глаза глядят. Мало ли дорог!

– Дорог много, это верно. А почему же ты надумал уходить?

– Будто не знаете…

– Не знаю.

Король посмотрел на меня в упор. «Зачем кривишь душой? Не совестно тебе?» – прочел я в этом взгляде. Вздохнув, он отвернулся.

– Ну, если не знаете – пожалуйста: не хочу, чтоб надо мной издевались. Надоело.

– Кто же над тобой издевается?

– Да что вы, Семен Афанасьевич! – вскипел Король. – В насмешку, что ли? А скатерть-то вывесили – это что, не издевательство?

– Ну, если это издевательство, тогда у нас все должны разбежаться. Ты, например, Стеклову проходу не даешь, прозвал его Клушкой, однако он не уходит. И не обижается.

– Меня со скатертью перед всеми осрамили!

– А ты ребят срамишь в одиночку? Тоже перед всеми.

– Я не срамлю. Я просто смеюсь.

– Вот и над тобой просто посмеялись.

– Ну, как хотите, Семен Афанасьевич. Может, вы и правильно говорите. Только я не хочу, чтоб всякий там Санька надо мной свою власть показывал. Я пойду.

Он сидел, опустив плечи, угрюмо глядел мимо меня в окно. Лампа под зеленым абажуром освещала его лицо, оставляя комнату в полутьме. Огонек лампы отражался в его глазах, которые сейчас казались совсем янтарными. Помолчали.

– Вот что, Дмитрий, – негромко заговорил я. – Ты знаешь, силой я никого не держу. И тебя держать не стану. Но одно я тебе скажу: так друзья не поступают.

Он быстро взглянул на меня и снова отвел глаза.

– Так друзья не поступают. Ты знаешь, что здесь было. И знаешь, как трудно добиться, чтоб ребята стали жить по-человечески, чтоб стали они людьми. Чтоб наш дом из самого поганого, на который все пальцем показывают, стал самым хорошим. Ты знаешь: если бы не ты, не Стеклов, не Жуков, было бы во сто раз трудней. Вы поняли, помогли, стали рядом, как друзья, как товарищи. Думаешь, я и Алексей Саввич, все мы, воспитатели, этого не понимаем, не ценим? А теперь, на полдороге… нет, какое на полдороге – в самом начале пути, когда все трудное еще впереди, ты говоришь: ухожу. Уходи. Я тебя удерживать не стану. Друзей не держат, не упрашивают, они сами приходят и сами остаются.

Он сидел теперь, поставив локти на край стола, упершись подбородком в ладони, и пристально, не мигая смотрел мне в глаза.

– Неужели для тебя наш дом – все равно что проходной двор? – прибавил я тише.

Он молчал. Я поднялся, отошел к окну и, глядя в темноту, на мгновенье вспомнил: вот так у окна стоит Антон Семенович, а я сижу у стола и слушаю его…

– Спокойной ночи, Семен Афанасьевич, – услышал я.

– Спокойной ночи, Дмитрий.

Он встал, пошел, на какую-то едва уловимую долю секунды задержался у двери – и вышел.

Куда он пошел? Прямой дорогой на вокзал? Или побродит по парку и поднимется в спальню? Неужели он может уйти после всего, что уже пережито нами вместе, что уже, казалось, прикрепило и его к нашему дому, как всех, а может быть, прочнее?

Среди ночи я поднялся и пошел в спальню. По коридору, отбывая свой час дежурства, ходил Петька и поминутно встряхивался, как щенок, вылезший из воды.

– Это я чтобы не уснуть, – пояснил он, не дожидаясь моего вопроса.

Но мне было не до него. Боясь разбудить, сдерживая дыхание, я прошел в спальню третьего отряда – и тотчас увидел: кровать Короля пуста. Не веря себе, подошел ближе – нет, не ошибся: никого. Я медленно пошел назад. Не ответил Петьке на улыбку, которой он неизменно приветствовал меня, хотя бы мы встречались в двадцатый раз. Спустился по лестнице, прошел в кабинет и лег на диван, твердо зная, что все равно не усну.

18. УШЛИ

Еще не было шести часов, когда в дверь постучали.

– Семен Афанасьевич! – Жуков был бледен, голос его звучал нетвердо. – Семен Афанасьевич… Король ушел… и Плетнев, и Разумов…

За ним, дрожа от утреннего холода, стоял, видно, только что проснувшийся Петька. Он растерянно переминался с ноги на ногу и часто мигал.

На мгновенье мне припомнился чумазый мальчишка в одном башмаке, сиротливо съежившийся в углу пустой, грязной спальни. И даже голос у Петьки был, как тогда, хриплый.

– Семен Афанасьевич, они… они горн унесли! – выговорил он, и вдруг по щекам его покатились крупные, с горошину, слезы. – Се-ме-он Афана-сьевич! Го-орн унесли-и! – повторил он, плача в голос.

– Не может быть! – только и ответил я, тоже вдруг охрипнув.

– Ушли. И горна нет, – подтвердил Жуков.

Сказать честно, я был почти уверен, что Король останется. Пусть он молчал, пусть почти не отвечал мне, но я помнил его лицо, глаза, его пристальный взгляд и то, как он сказал: «Спокойной ночи, Семен Афанасьевич!» И все-таки он ушел. Ладно, ушел. Ни к чему был мой разговор, моя попытка повернуть его, задеть за сердце. Ладно, так тому и быть. Но чтоб, уходя, он мог украсть горн – нет! Невозможно!

Не отвечая Сане, я кинулся в столовую. Горн обычно висел там, напротив двери.

«Чтоб все видели», – объясняли ребята. И в самом деле, каждый входящий видел его. Он весело поблескивал, и с его рукоятки свешивался маленький алый флажок. Теперь горна не было.

– Так… Ты дежурил, Александр. Расскажи.

Дежурил действительно отряд Жукова. У нас был пост возле главного здания, где помещались спальни, клуб и кладовая. Был часовой у будки. Но у столовой не было никого. Да, если сказать правду, никто не допускал всерьез, чтоб на наш дом откуда-то извне покусились воры или бандиты.

Король, Разумов и Плетнев, должно быть, вылезли из окна – Петька клялся, что в его дежурство они по коридору не проходили. То же утверждали и остальные дежурные. А еще вероятнее, что Король и не поднимался в спальню, а просто свистом вызвал друзей к себе, если только они не ждали его заранее в условленном месте.

– У, черти! Подлецы, гады! – неслось со всех сторон.

Но я замечал и веселые лица, кое у кого в глазах плясали злорадные огоньки. Иронически улыбался Репин. Еще глубже прежнего задумались о чем-то своем Коробочкин, Суржик. В третьем отряде царила совершенная растерянность. Приземистый крепыш Володин стоял неподалеку от волейбольной сетки и молча пожимал плечами, словно отвечая на какой-то ему одному слышный вопрос.

Костик ходил за мною, как привязанный, и, заглядывая снизу в лицо, повторял:

– А где Король? Он в Ленинград поехал, да? Он приедет вечером, да?

И совершенно неизвестно было, что ему отвечать.

– Семен Афанасьевич! – услышал я за своей спиной. – А ведь это не Король горн унес!

Жуков стоял, сунув руки в карманы, и серьезно смотрел мне в лицо. Что-то было у него на уме. Я не мог в эту минуту разобраться, что именно.

– А кто же?

– Не знаю. Только не он.

– Да… и я так думаю.

После ужина я зашел в спальню третьего отряда. Там никто не спал. Все приподнялись на кроватях и посмотрели на меня вопросительно. Я присел на кровать Володина.