Катастрофа на Волге - Видер Иоахим - Страница 103

Эти последние слова Зейдлица явно относились к драматической сцене, которая разыгралась в штабе армии 19 января и заключительный эпизод которой он сам мог наблюдать. В качестве личного представителя фельдмаршала Мильха, который с чрезмерно большим опозданием был назначен Гитлером специальным уполномоченным по организации снабжения 6-й армии по воздуху, к Паулюсу прибыл молодой командир бомбардировочного авиаполка майор Тиль, имевший поручение согласовать на месте все вопросы взаимодействия авиации с частями армии и дать необходимые разъяснения. Воспользовавшись представившимся случаем, крайне возбужденные Паулюс и Шмидт осыпали бедного летчика целым градом самых тяжких упреков за то, что авиация не справилась с возложенным на нее делом. В этих упреках излилось наружу горькое разочарование, а быть может, и шевелившееся в обоих руководителях армии сознание собственной вины за надвигающуюся катастрофу. Потерявший самообладание начальник штаба бросил ему в лицо обвинение, что «люфтваффе» предала 6-ю армию и что это преступление ничем уже нельзя искупить{211}.

Этот внезапный взрыв возмущения Зейдлиц расценил следующим образом: «Пытаясь свалить всю вину на авиацию, они явно хотят заглушить в себе голос нечистой совести. Но разве Рихтгофен и Фибиг, точно так же, как и Пикерт, не предупреждали со всей прямотой, что авиация никогда не сможет обеспечить снабжение двух армий! Шмидт ведь тогда отверг все возражения. Неужели он уже забыл об этом? Не заявлял ли он тогда, что в „котле“ можно есть и лошадей? »{212}

Провожая полковника Зелле, который 23 января вылетел на самолете из «котла» в качестве курьера, генерал Шмидт напутствовал его следующими словами «Скажите везде, где вы сочтете уместным, что 6-я армия была предана и брошена на произвол судьбы верховным руководством»{213}. Если то не была лишь мимолетная вспышка возбуждения, вызванная нервным перенапряжением, то Зейдлиц был прав, утверждая, что даже начальник штаба окруженной армии, в конце концов – хотя и с запозданием – тоже пришел к правильному пониманию причин катастрофы. И, тем не менее, командование армии, как бы оно ни сознавало все это и как бы ни ощущало всю тяжесть усиливающихся страданий, выпавших на долю обреченных на гибель солдат, ничего не предпринимало для того, чтобы положить конец этой оргии страданий и смерти.

Соображения нравственности и гуманности побудили Зейдлица совершить еще одно паломничество в штаб армии. Это произошло 25 января, после того как ему довелось еще раз с ужасом наблюдать невообразимые сцены, происходившие вокруг него в подвалах и в лазаретах, видеть перед собой нагроможденные штабеля трупов и шатающихся повсюду в поисках пищи раненых и обмороженных солдат. «Глядя на жалкие фигуры изголодавшихся, замерзающих и обреченных на медленную смерть людей, наблюдая, как подъехавшие вплотную русские танки сеют смерть, я просто не мог примириться с мыслью, что сопротивление в этих условиях и является высшим проявлением солдатского духа и солдатской чести… Все мое существо восставало против безумия и тех бессовестных руководителей, которые в этом были повинны»{214}.

Зейдлиц доложил командующему армии и начальнику штаба существо вопроса, с которым он явился к ним. «Не останавливаясь на проявлениях разброда, которые были известны Паулюсу не хуже, чем мне, я поставил вопрос, намеревается ли командование армии сделать что-либо для того, чтобы осуществить организованную капитуляцию. Если этого не произойдет, то перед каждым офицером и солдатом встанет вопрос, может ли он действовать в одиночку и что именно ему следует предпринять. Находившийся в состоянии полнейшей меланхолии Паулюс коротко ответил: „Я не стану ничего делать“. Свое решение он никак не мотивировал. Рядом молча стоял Шмидт. После небольшого раздумья я заявил тогда, что в таком случае я буду действовать сам. Ни Паулюс, ни Шмидт ничего не возразили на это. То была моя последняя встреча с Паулюсом в „котле“{215}.

Сразу же по возвращении на свой командный пункт генерал фон Зейдлиц издал последний приказ по корпусу, адресованный двум сохранившимся еще у него дивизиям (100-я егерская дивизия и 295-я пехотная дивизия). В констатирующей части этого документа отмечалось, что приказа по армии, регламентирующего поведение на заключительной стадии боев, ждать не приходится. Командование армии запретило вступать в переговоры с противником, и точно так же оно не одобряет самоубийство. Дальнейшего раздробления фронта на мелкие боевые группы и отдельные «котлы» ни в коем случае не следует допускать, чтобы избежать последних совершенно бессмысленных жертв. Поэтому командирам полков и батальонов предоставлялось право принимать самостоятельное решение в зависимости от обстановки на месте, отстреливать последние остатки боеприпасов и прекращать сопротивление.

Этот последний приказ генерала фон Зейдлица в Сталинградском «котле» представлял собой проникнутую чувством ответственности меру, порожденную столкновением противоречивых представлений о своем долге, что причиняло ему как человеку и как офицеру тяжкие страдания. Зейдлиц оказался перед необходимостью сделать выбор между беспрекословным повиновением бессмысленному приказу Гитлера и долгом по отношению к вверенным ему солдатам. Он решил сделать то, что повелевала его совесть.

К самовольным действиям, подобно Зейдлицу, стали прибегать в те дни и другие командиры, которые, восстав против неумолимо исполняемых командованием армии приказов о сопротивлении до конца, повиновались велению более высокой власти – законов человеческой морали. Так, об организованном прекращении сопротивления своевременно позаботился генерал фон Дреббер, командовавший 297-й пехотной дивизией, так поступил командир XIV танкового корпуса генерал Шлемер, распорядившийся об одновременной капитуляции своих частей, предотвратив тем самым никому не нужное кровопролитие и наихудшие проявления хаотического разброда{216}. В спасительной свободе решений нашли выход из этой чрезвычайной ситуации также и некоторые командиры полков, батальонов и более мелких подразделений.