Майра - Видал Гор - Страница 1

Гор Видал

Майра

Я – Майра Брекинридж, женщина, которой никто и никогда не будет обладать. На мне лишь пояс для чулок и фартучек, но я отражала натиск этих дикарей, которые не очень-то привыкли раздумывать. Размахивая каменным топором, я крушила руки, ноги, яйца этому славному воинству, моя красота слепила их, как ослепляет она всех мужчин, лишая их достоинства. Так великий Кинг Конг был низведен до скулящей обезьянки очаровательной Фэй Рэй, профиль которой не отличить от моего, если дать освещение не выше пяти футов и снять крупным планом.

Роман умер, и нет смысла рассказывать вымышленные истории. Посмотрите на французов, которые никогда не станут этого делать, или на американцев, которые не смогут. Посмотрите на меня, которой тоже не следует этим заниматься, разве лишь только потому, что я стою вне обычного человеческого опыта… вне и все же полностью принадлежа ему, ведь я – Новая Женщина, чья удивительная история – не что иное, как горький сплав вульгарных мечтаний и острой как нож реальности (буду ли я когда-нибудь свободна от бесконечных тупых страданий, которые приносит мне моя странная слава – цена, с такой легкостью заплаченная за то, чтобы быть Майрой Брекинридж, которой мужчина если и сможет обладать, то только на ее… моих условиях!). Не следует, даже если я и смогла бы создать вымышленного героя, такого же плоского, как средний читатель. Тем не менее я решилась, и я намерена создать литературный шедевр, создать подобно тому, как я создала самое себя, и во многом по той же причине: потому что он не был создан ранее. И я выполню это, представив тебе, читатель (как и доктору Рандольфу Спенсеру Монтагу, моему психоаналитику, другу и дантисту, который предложил, чтобы я делала эти записи в качестве психотерапии), подробно, шаг за шагом, каково это – быть мной; что это такое – обладать великолепно вылепленной грудью, напоминающей ту, что выставляла напоказ Джин Харлоу в «Ангелах ада» [1] в течение четырех минут в начале второй части. Что значит носить прекрасные вещи, подчеркивающие похожие на мандолину бедра, из которых мужское естество извлекает музыку ударом плоти. Все это как кино, то самое благословенное кино, с которым в наш век воплощаются в жизнь все мечты и химеры, преследующие человеческий род с момента его возникновения. Майра Брекинридж – это лакомство, и никогда не забывайте об этом, вы, мудаки, как говорят сейчас дети.

Я не стану начинать сначала, потому как никакого начала и нет вовсе, а есть только середина, в которой ты, счастливый читатель, только что неожиданно оказался, еще не зная, что же такое может с тобой произойти на нашем общем пути в мой внутренний мир. Нет, наш внутренний мир. Ибо мы оба, и ты, и я, в конце концов окажемся в этой ловушке: ты позже, а я сейчас, когда, тщательно и осторожно подбирая буквы, начну складывать из них слова, а из слов – фразы.

Я начну с того, что выложу свои карты на стол. В данный момент (когда я пишу слово «момент») я не та самая Майра Брекинридж, которая была сущим наказанием для тробрианцев. Та Майра – продукт фантазии; греза, отражающая стремление женского пола вновь обрести первенство, утраченное еще в Бронзовом веке, когда поклоняющиеся петуху дорийцы поработили Запад, кощунственно заменив Богиню на бога. К счастью, эти дни почти миновали; фаллос стоит, матка раскрыта; и я, наконец, готова начать мою миссию, состоящую в том, чтобы изменить оба пола и тем самым спасти человеческий род от полного угасания. Между тем я не живу более в человеческом мире. Я оставила привычную жизнь. И скоро, совершив непостижимое, я вообще прекращу человеческое существование и стану легендой, как Иисус, Будда, Кибела.

Моей ближайшей задачей будет объяснить вам, как ошеломляюще красиво я выгляжу: с большой, совершенно открытой грудью, сидя в одних черных кружевных трусиках в жаркой комнате, окна которой я закрыла, потому что сейчас час пик (шесть часов семь минут пополудни, четверг, январь) и внизу под окнами Стрип [2] буквально запружен шумными автомобилями, едва продирающимися сквозь пелену выхлопных газов, настолько густую, что, кажется, наяву можно увидеть, как, радостно размножаясь, резвятся раковые клетки в легких водителей, точно сперматозоиды в молодых здоровых яичках.

С того места, где сижу, я могу, не поворачивая головы, видеть окно, закрытое жалюзи. Четвертая от пола планка выпала, что дает мне возможность лицезреть среднюю часть огромной, грубо намалеванной фигуры танцовщицы с сомбреро в руке, медленно вращающейся перед «Шато Мармон», где в свои редкие визиты в Голливуд останавливается Грета Гарбо. Окно расположено посередине выкрашенной в белый цвет стены, неровное влажное пятно на которой напоминает перевернутый лист клевера… или сердце… или мошонку (если смотреть сзади). Но довольно метафор. Ничто не похоже ни на что. Вещи полностью самодостаточны и не нуждаются в интерпретации, требуется всего лишь минимальное уважение к их индивидуальности и целостности. Отметка на стене имеет два фута три дюйма в ширину и четыре фута восемь с чем-то дюймов в высоту. Уже сейчас мне не удается быть абсолютно точной. Я вынуждена написать «с чем-то», потому что я не могу различить маленькие цифры на линейке без очков, которых я никогда не ношу.

Я уверена, что смогу в конце концов выразить сущность Майры Брекинридж, несмотря на ненадежность и неоднозначность слов. Я должна описать вам, как я выгляжу сейчас, в этот момент, сидя на маленьком ломберном столике с двумя выжженными сигаретой пятнами на краю: одно размером в четверть доллара, другое – в десятицентовик. Второе точно образовалось от упавшего пепла, в то время как первое… Но не надо предположений, только голые факты, только простая констатация. Итак, я сижу, пот свободно стекает по моему восхитительному телу, его запах напоминает аромат свежего хлеба (опять метафора, в дальнейшем мне надо тщательнее следить за стилистикой), слегка смешанный со слабым запахом аммиака, который я, как и мужчины, нахожу неотразимым. В дополнение к моим выдающимся физическим данным я изучаю классику (в переводе) в Новой Школе, самостоятельно штудирую современный французский роман, а еще я учу немецкий, чтобы понимать фильмы тридцатых годов, когда германский кинематограф был силой, с которой приходилось считаться.

Так вот, я сижу, моя рука перелистывает продолговатую черную записную книжку, в которой три сотни разлинованных синим страниц. Я уже заполнила восемнадцать из них, и мне осталось исписать двести восемьдесят две, если считать и ту страницу, на которой сейчас пишу и уже использовала двенадцать из тридцати двух строчек, тринадцать – с этими последними словами, а теперь уже четырнадцать. Рука маленькая, с длинными чуткими пальцами и легким золотистым пушком на тыльной стороне у запястья. Ногти идеально ухожены (лак серебристого цвета), за исключением указательного пальца на правой руке, ноготь на котором обломан по диагонали от левого до правого края – результат попытки выковырнуть кубик льда из одного из этих новых пластиковых лотков, в которых лед так примерзает, что извлечь его можно только под горячей водой, и половина льда при этом тает.

Моя способность достоверно представить то, что я вижу, когда я пишу, а вы читаете, отнюдь не безгранична. Более того, следует признать тот факт, что мне вообще недостанет слов, чтобы изобразить в точности, как выглядит мое тело, пока я сижу и потею высоко над Стрипом в этой меблированной комнате, за которую плачу восемьдесят семь с половиной долларов в месяц – это слишком много, но разве я должна жаловаться на то, что мечта стала реальностью? Я в Голливуде, штат Калифорния, источнике всех легенд нашего века, и на завтра назначен мой визит в «Метро-Голдвин-Майер»! Ни один паломник в Лурд не мог испытать того, что – я знаю – ждет меня, когда я вступлю в этот волшебный мир, который занимает все мои мысли на протяжении двадцати лет. Да, да, двадцати лет! Верите вы этому или нет – мне двадцать семь, и я посмотрела свой первый фильм в семь лет: «Брак – дело личное» с Ланой Тернер, Джеймсом Крейгом и Джоном Ходиаком, постановка Роберта Леонарда, продюсер Пандро С. Берман.