Сердцедер - Виан Борис - Страница 3

VII

Они спускались по выложенной красной плиткой лестнице, которая содрогалась от каждого шага. Крепко сбитый дом держался черными потолочными балками и побеленными известью стенами. Жакмор не знал, что и сказать.

— Это скоро пройдет, — попробовал он. Ангель недоверчиво хмыкнул.

— Тяжело на душе? — подсказал психиатр.

— Нет, — ответил Ангель. — Просто два месяца просидел взаперти.

Он натянуто улыбнулся:

— Странно себя чувствуешь, оказываясь на свободе.

— А что вы делали эти два месяца? — спросил Жакмор.

— Ничего, — сказал Ангель.

Они шли через большой холл, выложенный той же красной плиткой, что и лестница. Мебели было мало; светлого дерева массивный стол и низкий буфет, красивой живописи две-три белесых картины на стенах. Стулья, подобранные под обстановку. Ангель остановился около буфета.

— Чего-нибудь выпьете? — предложил он.

— Охотно, — согласился Жакмор.

Ангель налил в рюмки домашней стоеросовки.

— Отменно! — отметил Жакмор. И добавил, заполняя возникшую паузу:

— А вообще-то каково стать отцом?

— Веселого мало, — изрек Ангель.

VIII

Клементина была одна. В комнате — ни звука. Разве что разыгравшиеся солнечные зайчики иногда поднимали возню с оконными шторами.

В полном отупении полая Клементина водила руками по сдувшемуся дряблому животу. По тяжелым, набухшим грудям. К пустому телу она испытывала чувства сожаления, вины и стыда; о брошенной накануне простыне даже не вспоминала. Ее пальцы ощупывали шею, плечи, чрезмерно налившуюся грудь. Ей было жарко, наверняка поднялась температура.

До нее доносились едва различимые звуки далекой деревенской жизни. В этот час начинались работы в поле. Слышались визги наказанной в темных хлевах скотины, обиженной, но не больше, чем ей хотелось бы казаться.

Рядом с Клементиной спали три засранца. Преодолевая легкую брезгливость, она взяла одного и приподняла на вытянутой руке. Розовое существо — сморщенный кусочек мяса с маленьким слизистым ртом спрута и узкими щелками глаз. Она отвернулась, высвободила одну из грудей и поднесла к ней младенца. Пришлось еще и всунуть ему в рот сосок, только тогда его кулачки сжались, а щеки втянулись. Он заглотил первую порцию; она всосалась с мерзким булькающим звуком. Это было не очень приятно; немного облегчало, понемногу калечило. Опустошив грудь на две трети, засранец отвалился, беззащитно раскинул в стороны руки и препротивно засопел. Клементина положила его рядом с собой; не переставая сопеть, он задвигал ртом и зачмокал во сне губами. У него на голове шевелился жалкий пушок, тревожно бился родничок — стоит только нажать, и все.

Дом содрогнулся от глухого удара. Это хлопнула тяжелая входная дверь. Жакмор и Ангель ушли. Клементине принадлежало исключительное право на жизнь и смерть трех существ, спящих рядом. Ее право. Она погладила свою грудь, было больно и тяжело. Этого хватит на всех троих.

Второй жадно набросился на коричневый сосок, только что оставленный братом. Этот разобрался сам. Клементина вытянулась. Прислушалась к шебуршанию щебенки под ногами Жакмора и Ангеля. Второй ребенок сосал. Третий зашевелился во сне. Она приподняла его и дала другую грудь.

IX

Сад частично цеплялся за скалу, крутые обрывы представлялись доступными лишь особенно ретивому, но столь редкому садовнику, что разнообразные подвиды оставались брошенными на произвол судьбы. Там росли мозольник с сине-фиолетовой листвой внутри и нежно-зеленой в белых прожилках снаружи, дикая вязуница с нитеобразными стеблями, вся в пролежнях и чудовищных наростах, расцветающая сухими подушечками — кровавыми меренгами, пучки серо-жемчужных лоснящихся пельмянок, жирная партизанка, провисающая длинными гроздьями на низких ветвях араукария, сирты, голубоглазые майянги, несколько сгобеленившихся разновидностей бекабунги, образующих толстый изумрудный ковер, в котором находили себе приют маленькие резвые лягушки, боевые изгороди бакланта, каннаиса, цензария; тысячецветье, воинственное или мирное, окопавшееся в траншеях склона, стелющееся вдоль стен сада, ползущее по-пластунски как водоросли, — открыто атакуя по всей линии или тайком пролезая между металлическими прутьями решетки. Выше и дальше сеть дорожек, мощенных щебенкой, делила горизонтальную часть сада на свежие и откормленные лужайки. Шершавые стволы многочисленных деревьев совершали мощный прорыв почвы.

Именно сюда Ангель и Жакмор пришли на прогулку после бессонной ночи. Свежий морской ветер раскатывал перед ними кристаллическую скатерть по всей поверхности скалы. В небе на месте солнца висел дырявый огненный квадрат.

— А сад у вас красивый, — не найдя ничего лучшего, брякнул Жакмор. — Вы давно здесь живете?

— Да, — ответил Ангель. — Два года. У меня было помутнение сознания. Я много чего напорол.

— Запас еще есть… — обнадежил Жакмор. — Можно пороть дальше. Еще не все потеряно.

— Правильно, — согласился Ангель. — Но чтобы это понять, мне потребовалось больше времени, чем вам.

Жакмор кивнул.

— Мне рассказывают все, — заявил он. — В итоге я знаю, что у кого внутри. Кстати, вы не могли бы указать мне любопытные случаи для психоанализа?

— Их здесь сколько угодно, — сказал Ангель. — Взять хотя бы сиделку. Да и другие деревенские не откажут. Это люди грубоватые, но интересной и богатой судьбы.

Жакмор радостно потер руки.

— Мне понадобится много случаев, — сказал он. — Я — ненасытный потребитель рассудков.

— Это как? — поинтересовался Ангель.

— Сейчас объясню, зачем я сюда приехал. Я искал спокойное место для одного эксперимента. Так вот: представьте себе малышку Жакмора в виде какой-нибудь пустой емкости.

— Вроде бочки? — предположил Ангель. — Вы что, пьяны?

— Да нет, я — пуст. Во мне ничего нет, кроме жестов, рефлексов, привычек. Я хочу себя наполнить. Вот почему я занимаюсь психоанализом. Но моя бочка — это бочка Данаид. Я не усваиваю. Я забираю мысли, комплексы, сомнения, у меня же ничего не остается. Я не усваиваю или усваиваю слишком хорошо… что, в общем, одно и то же. Разумеется, я удерживаю слова, формы, этикетки; мне знакомы термины-полочки, по которым расставляют страсти, эмоции, но сам я их не испытываю.

— Ну а как же эксперимент? — спросил Ангель. — Ведь вам хочется его провести?

— Конечно, — согласился Жакмор. — Еще как хочется! Какой именно? Сейчас объясню. Я хочу провести абсолютно полный психоанализ. Я — одержимый.

Ангель пожал плечами.

— Этого до сих пор никто не сделал?

— Нет, — ответил Жакмор. — Тот, кто станет пациентом на этом сеансе, должен рассказать обо всем. Обо всем. О своих самых тайных мыслях, о самых страшных секретах, о невысказанных идеях, о том, в чем он не осмеливается признаться даже самому себе; обо всем, что есть и что еще останется после, а затем и о том, что стоит за этим. Ни один психоаналитик не проводил такого эксперимента. Я хочу понять, как далеко можно зайти. Я хочу заполучить желания и стремления, я возьму их у окружающих. Полагаю, что у меня ничего не оставалось из полученного ранее, так как я не заходил достаточно далеко. Я хочу устроить что-то вроде идентификации. Знать, что страсти существуют, и не чувствовать их — это ужасно.

— Но если у вас есть такое желание, — возразил Ангель, — то будьте уверены, этого вполне достаточно, чтобы не считать себя совсем пустым.

— У меня нет никакого основания делать что-то одно вместо чего-то другого, — сказал Жакмор. — Я хочу взять у других основания, которые ими движут.

Они подходили к стене, возвышающейся с другой стороны дома, симметрично воротам, через которые Жакмор прошел в сад накануне. Высокая позолоченная ограда нарушала монотонность камня.

— Мой дорогой друг, — сказал Ангель, — позвольте мне повторить еще раз: иметь желания — уже само по себе достаточно сильная страсть. И то, что она заставляет вас действовать, — неоспоримое тому доказательство.