Весы - Вежинов Павел - Страница 1

Павел Вежинов

Весы

Первая часть

Мрак – мрак вне времени и пространства. Так человек обычно представляет себе любое несуществование, но это – одно из самых малых его заблуждений. Потому что и мрак – существование, и где бы ты ни был, и каким бы ты ни был – живым или мертвым, время и пространство несут тебя в себе, пока существуют они сами. А есть ли что-нибудь вне них, над ними, под ними, – все равно, мрак или свет, – это человеческий разум пока не в состоянии узнать, он еще не созрел для этого. И вряд ли когда-нибудь узнает. К сожалению, наша вселенная – далеко не первая и не последняя, так что нам не дано все знать о вселенных.

И все-таки, где же я был? Всей глубиной души чувствую, что не могу начать знакомыми словами: «Когда ко мне вернулось сознание…». Прежде всего, что такое сознание? В том-то и дело, что ни одно известное определение нам здесь не поможет. Так называемые проблемы гносеологии – вовсе не проблемы существования; это проблемы человека, который пытается разобраться, как же он, в сущности, воспринимает внешний мир, как опосредует его в себе. Мне все кажется, что тут философы, пожалуй, перестарались. История свидетельствует, что обыкновенный человек, да и самые далекие его предки, почти безошибочно ориентируется в окружающем его мире. Иначе эти предки навсегда остались бы инфузориями, лягушками или в лучшем случае – обезьянами, какими и были на самом деле. Поэтому оставим пока в стороне то, что принято называть сознанием, и поищем начало попроще. Я говорю лишь о начале нашего повествования; что же касается капризной и неблагодарной материи – человеческого сознания, – посмотрим, может быть, постепенно сориентируемся и там.

Итак, когда я открыл глаза, то прежде всего увидел свет. Ничего другого, только свет, но мне и этого было достаточно. Я видел мир, не разграничивая себя от него. Больше того, мне казалось, что я сам излучаю этот свет. Я весь бы полон какой-то тихой радости, спокойной и неподвижной, как окружавшее меня сияние; какого-то глубокого, неосязаемого удовлетворения, ощущения безмерной и непоколебимой полноты бытия без начала и конца. Теперь-то я знаю, что именно в этом – весь смысл и содержание жизни, но тогда я этого не знал, мне не нужно было знать, я просто был. И ничего больше, кроме меня самого, мне не было нужно.

Сейчас мне трудно сказать, сколько это продолжалось, – мгновения или вечность. Время еще не существовало. Может быть, так же родилась и вселенная, паи а вселенная, та, в которой мы живем. Мы привыкли думать, что сначала она была мертва и что жизнь в ней возникла только потом, через миллиарды лет. Но это вовсе не обязательно. Пусть даже вселенная вначале была не совсем живая, все равно она наверняка хранила в себе некую память о жизни. И может быть, ослепленная собственной первой вспышкой, сберегла эту память в вечности.

Позже – целую вечность спустя – я стал различать в безбрежном море света отдельные составные части. Сначала я увидел потолок – белую и блестящую, пока еще бесконечную, плоскость. Белый глобус лампы на тонкой металлической трубке. Гладкую белую стену, лишенную всякой фактуры, – границу моего пока не осознанного человеческого существования. Нет, я еще не был человеком, или канарейкой, или хотя бы пауком. Разве что какой-нибудь инфузорией. А гораздо позже я понял, что стена не была ни белой, ни гладкой, но это – отдельный вопрос. И вообще не следует полагаться на это мое нынешнее описание. Я различал отдельные предметы, но еще не знал, как они называются. Мало того – я все еще не разграничивал себя от них. Они существовали со мной и во мне, в моей неподвижности, были частью меня самого. Например, я даже не подозревал, что в мире есть движение. Но все же слегка повернул голову вправо, как подсолнух поворачивает венчик к солнцу. И дрогнул. Назовем это первым легким волнением, первым движением моей души. Что угодно из случившегося позже я могу забыть, но эту минуту – никогда.

Вот что я увидел. Большое окно в белой раме, за невидимым стеклом – ветви гигантского дерева. По крайней мере, таким оно мне тогда показалось, – гигантским. Внезапно я словно растворился в его зеленом сиянии. Густая крона была тоже залита светом, но этот свет был совсем другой. Он был живой, он не сиял, а подрагивал, как плазма, – безмерная, бесконечная жизнь. Листья у дерева были темно-зеленые, сильно изрезанные, с каким-то металлическим отливом. Совершенно неподвижные и все же, как и сам свет, бесконечно живые. Алчно, с неутолимой жаждой я смотрел на эту жизнь, ненасытно глотал ее, как глотал бы живительную воду умирающий от жажды. И все-таки я больше не был так тихо и радостно спокоен, как в той, первой моей вечности. Пусть я был счастлив, но это совсем другое, разное. Теперь все, что я видел, находилось вне меня. Сам того не сознавая, я уже разграничивал себя от всего остального. Прошло много месяцев, прежде чем я понял, какой страшной была эта минута. Именно это понимание своей обособленности постепенно наслаивает в сознании человека зловещую идею конечности бытия, его прерывности, в последнем счете – идею смерти. Но тогда я был жив, именно бесконечно жив, без тени мысли о смерти.

И тут произошло нечто странное, чего, мне кажется, не опишешь словами. Неожиданно откуда-то прилетела и села на ветку рядом с окном птица, – черная птица с острым желтоватым клювом. Это был самый обыкновенный дрозд, вы, наверное, не раз видели дроздов в парках и скверах, кажется, эти птицы окончательно переселились в города. Но вряд ли вы обращали внимание на то, как изящны и совершенны формы этой невзрачной птицы. Дрозд поерзал на ветке, потом заглянул в комнату и уставился на меня.

Вот это и было странно – в ту же минуту, мгновенно и спонтанно, я подумал, что я – тоже птица. Правда, слово «подумал» звучит неточно, разве что допустить, что каким-то таким же образом думают все живые существа, в том числе, например, деревья. Главное, я чувствовал, что дрозд – это я, а я – это дрозд. Это даже не странно, это, скорее, естественно, – что же еще может подумать животное, увидев другое животное, тоже единственное в своем роде? Но дело в том, что позднее эта мысль, или это ощущение, или чувство, преследовало меня целыми месяцами. Особенно по утрам, когда я, уже вернувшись домой, просыпался и видел за окном еще темные ветви дерева. Правда, мое дерево не такое, как здесь, оно другое, это широколистная чинара с белесым стволом… И мои мысли – уже вполне нормальные человеческие мысли… А может быть, я и вправду дрозд; я так мало похож на других людей, так сильно отличаюсь от них… Вот что я думал по утрам, но эти дни еще не пришли, до них еще далеко.

Здесь, пожалуй, следует сделать отступление. Вы можете сказать: а зачем, в сущности, останавливаться на таких мелочах, кому нужны эти подробности? И к чему так придирчиво их анализировать? Ведь это скучно!

Что я могу ответить? Ничего! У каждого свой вкус, свое чувство меры; каждый имеет право выбора. Но если вы читали предшествующие страницы через строчку, вам лучше вообще закрыть книгу. Вам и дальше будет трудно, особенно когда начнется самый лабиринт. Там на каждом повороте придется останавливаться и думать о выборе направления; занятие это несерьезное, а в нашей жизни не стоит терять время даром. Есть много хороших книг, они увлекательнее написаны и, наверное, много умнее и мудрее этой книги. Ничего страшного, я не профессиональный писатель и обижаться не стану.

Итак, дрозд еще раз взглянул на меня, потом взмахнул крыльями и улетел так же внезапно, как и прилетел. Я почувствовал огорчение, сильное огорчение; это было первое ясное и определенное чувство, появившееся в моей душе. Много нового открылось мне в эти минуты. В первую очередь, моя разграниченность от мира; движение, о существовании которого я не подозревал; одиночество, которого еще не сознавал. И еще одно, самое главное, как оказалось впоследствии. С отлетом дрозда для меня вдруг началось течение времени. Моего времени. Слава богу, оно пока еще не тикало, первый поворот его колеса был таким плавным, что я его почти не ощутил. Наверное, я так и буду путать, где мысль, а чувство до конца своего повествования. Но так было в действительности. Я все еще был глубоко безразличен ко времени, оно не существовало для меня. Надо сказать, что изо всех бед, которые привели меня в больницу, мне удалось извлечь нечто полезное. Это – мое равнодушие, или моя бесчувственность, к человеческому времени. Правда, я не уверен, что оно вечно. Как знать, может быть, за несколько дней или месяцев до неизбежного конца мои часы застучат, да так громко, что заглушат все остальные человеческие часы на свете. Но я не стану жаловаться. Раньше или позже, быстрее или медленнее, каждые человеческие часы должны отсчитать свое время.