Ночью на белых конях - Вежинов Павел - Страница 31

Урумов расплатился с шофером и пошел к дому. Из открытых окон доносилась тихая музыка. Стало быть, Сашо не один, кто же в одиночестве слушает музыку в такое время. И академик решил постучаться, громко и как можно настойчивее. Дверь отворилась, на пороге появился Сашо. Академик заметил, что юноша смутился больше, чем этого можно было ожидать.

— Ты? — воскликнул он растерянно. — А я ждал тебя в понедельник, вторник… Ну ладно, с приездом, заходи.

Академик хотел войти, но Сашо все стоял в дверях.

— Я только хотел тебе сказать… У меня гости… Так что ты не удивляйся.

— Ничуть, — ответил академик.

— Почему ты не сообщил о приезде?

— Долгая история, — ответил дядя. — Но покажи мне сначала своих гостей.

Они вошли в холл. Сашо нес чемоданы.

— Боже, как ты их только поднимал, — пробормотал он. — Ребята, маленькая неожиданность… Мой дядя… Как видите, у меня очень представительный дядя.

Все встали. Еще два молодых человека и три девушки, все довольно легко одетые. Урумов не мог отделаться от впечатления, что одна из девушек только что встала с колен некоего бородатого субъекта в расстегнутой до пупа рубашке.

— Начнем с Кристы. — Сашо указал на красивую темноглазую девушку.

Урумов пожал худенькую легкую ручку, темные глаза смотрели на него с нескрываемой симпатией.

— Это вот Донка… Позволь порекомендовать тебе также сей корнишон, может быть, пригодится. Зовут его Кишев, или сокращенно Кишо. А это супруги Секеларовы — оба художники.

Значит, маленькая лохматая барышня сидела на коленях у собственного супруга.

— Очень приятно, садитесь, — пригласил Урумов. — Угостите меня чем-нибудь?

Сашо посмотрел на него с недоумением — неужели это серьезно?

— Как тебе сказать, дядя, у нас здесь только кубинский ром. Пожалуй, крепковат для тебя.

— Хорошо, тогда я вас угощу… Но вначале тебе придется принести мой саквояж. Я оставил его под деревом у калитки.

Пока Сашо бегал за саквояжем, Урумов рассмотрел компанию. Самое приятное впечатление производила, разумеется, темноглазая. Судя по тому, как все сидели, похоже, что она-то и есть подружка племянника. Наверное, очень впечатлительная — девушка просто затрепетала, как листок, под его испытующим взглядом. В бородатом угадывалось что-то дерзкое, даже нахальное. Ярко-красные, почти малиновые губы раздражали Урумова. Но взгляд художника, хотя и несколько вызывающий, был живым и интеллигентным. Остальные показались академику не слишком интересными.

Сашо вернулся с саквояжем, и Урумов небрежно вытащил оттуда бутылку «Джонни Уокера».

— Ура! — одиноко воскликнул Кишо. Родинки его вздыбились, словно собрались соскочить с лица.

Пока Сашо готовил стаканы и лед, Урумов рассказал о своем приключении в самолете. И конечно же, несколько преувеличил, просто обязан был преувеличить опасность. Хотелось хоть чем-то заинтересовать молодежь, ему и без того было неловко, что он так неожиданно ворвался в их компанию.

— Когда мы приземлились, все кинулись целоваться — летчики, стюардессы, пассажиры.

И даже не покраснел от этой бесстыдной лжи.

— У тебя под рукой оказался кто-нибудь подходящий? — пошутил Сашо.

— Только какой-то взмокший эксперт.

— Тьфу! — проговорила Донка.

Она так таращилась на Урумова, словно хотела его проглотить. Как-никак ей впервые в жизни довелось беседовать с живым академиком. А этот — словно по заказу сделан — академик до кончиков ногтей.

— Очень было страшно? — спросила она застенчиво.

И этим привлекла к себе удивленные взгляды всей компании — никто еще не слыхал, чтобы Донка говорила застенчиво.

— Что может быть страшно старому человеку? — И так как Донка не сводила с него недоверчивых глаз, Урумов добавил, на этот раз обращаясь прямо к ней: — В сущности, люди боятся не столько смерти, сколько боли. Особенно молодые. Они ведь воображают, что смерть непременно связана с нестерпимой болью.

— Конечно же! — удивленно воскликнула девушка. — На то она и смерть!

Подняли стаканы, чокнулись, но Урумов свой только слегка пригубил. Какая-то печаль и непонятная пустота вдруг охватила его, вытеснив все другие ощущения. Уши перестали воспринимать шум, в глазах потемнело. Этот внезапный спад после того подъема жизненных Сил, который владел им последние две недели, почти испугал академика.

— Вот что, молодые люди, — сказал он вдруг. — Я, пожалуй, поеду. Только Сашо придется меня проводить. А вы оставайтесь.

— Хорошо, дядя, — ответил юноша.

Академик вполне отчетливо уловил прозвучавшее в его голосе облегчение. Чувство пустоты и одиночества еще больше усилилось. Но, уходя, академик внезапно заметил, что у стены лицом к ней стоит какая-то картина в грубо выкрашенной белой раме. Наверное, масло. И вдруг, не отдавая себе ясного отчета в том, что он делает, академик повернул картину. И замер на месте, не в силах оторвать от нее взгляда. Со стороны могло показаться, что человек смотрит не на картину, а внезапно заглянул глубоко в самого себя.

— Это ваша? — тихо, почти без всякого выражения спросил он художника.

— Моя, — ответил тот.

Густая сине-лиловая ночь и два, почти слившихся с нею белых коня. Один, покрупнее, поднял к хмурому небу изящные ноздри, другой слегка отвернул назад небольшую головку. Еще ни разу Урумов не видел ничего, подобного изгибу этой шеи.

— Вы ее продаете? — спросил он.

— Уже продал.

— Кому?

— Одной болгарке из Калифорнии, — нехотя ответил художник.

Этого академик никак не ожидал.

— Чем же она занимается, эта болгарка?

— Говорит, что у нее мотель недалеко от Сан-Диего.

— Да, ясно, — пробормотал Урумов. — Знаете, что такое мотели под Сан-Диего? Публичные дома для моряков военного флота.

Художник враждебно молчал, даже борода у него, казалось, встала дыбом. Похоже, академик повел разговор не лучшим образом.

— Она сама выбрала эту картину, — продолжал Урумов, — или это вы ей предложили?

— Сама, — ответил бородач.

— Почему бы вам не предложить ей что-нибудь другое? Мне очень хочется купить эту картину.

— Сейчас это уже неудобно, — все так же нехотя ответил художник.

— Сколько она вам заплатила?

— Двести долларов.

— Я мог бы дать вам столько же в левах. А она пусть везет в Калифорнию что-нибудь другое… — Урумов прямо взглянул на него, — не столь добродетельное.

— Я и вам мог бы предложить что-нибудь другое, — сказал художник. — Еще более добродетельное.

— Меня интересует тема, — ответил академик. — Хотя я и не букмекер.

— У меня есть и другие лошади.

— Вы меня не поняли, — сказал Урумов. — Ну ладно, всего хорошего.

Потом, когда машина уже тряслась по проселку, Сашо спросил:

— Тебе в самом деле понравилась эта картина?

— Да, она очень хороша.

— И все же зря ты позволил ему так задаваться. Деревенщина! Вернусь, вышвырну его в два счета!

Похоже, он по-настоящему злился. Урумов не мог вспомнить, чтобы когда-нибудь видел его таким сердитым.

— Почему? Так, по-моему, должен вести себя каждый порядочный человек.

— Это он-то порядочный? — зло ответил Сашо. — Двести долларов в кармане, а сосет чужое виски. Оно ему еще носом выйдет!

— Во всяком случае, картина от этого хуже не станет.

— Вот что, дядя, картина будет твоя! — заявил Сашо решительно. — Даже если для этого мне придется его зарезать и закопать труп в ущелье.

Академик подумал, что от современного парня можно ожидать и такого способа решения проблемы.

— Какое у него имя?.. Среди художников, я имею в виду.

— Кто его знает, все они там маньяки… Во всяком случае, гением его не считаю.

Они уже выехали на шоссе, машина бесшумно скользила мимо темных затихших дач, спрятанных в тени деревьев. Казалось, что в этих домах жили одни привидения — очень уж редко мелькал свет в окнах.

— А может, он нарисует другую картину? Точно такую же! — сообразил вдруг Сашо.

— Нет, мой мальчик, в искусстве ничто прекрасное повторить невозможно.