Мой первый день - Вежинов Павел - Страница 4

И тут что-то произошло. Леска сильно натянулась и удочка медленно заскользила к реке. Даже сейчас мне трудно сказать, что я почувствовал в тот момент, прежде чем мне пришла на ум какая-нибудь мысль, я протянул руку и крепко ухватился за конец удилища. Меня будто током ударило, так сильно я испугался. Казалось, я перестал быть человеком и превратился в продолжение прута, который держал в руках, — я трепетал вместе с ним и вместе с ним в немом ужасе бился на водной поверхности. Я хотел было бросить удочку, но не смог, потому что всем моим существом наряду с ужасом овладевал азарт, какого ранее я никогда не испытывал. В конце концов, не в силах справиться с бурей накативших на меня ощущений, я крикнул:

— Мишель!

Переступив с ноги на ногу, я споткнулся о какой-то корень и со злостью дернул удочку. Живое существо на другом конце лески, казалось, испугалось этого рывка и перестало тянуть леску.

— Мишель!

Послышались быстрые шаги, Мишель подошел встревоженный, но, увидев, что происходит, как мне показалось, высокомерно рассмеялся.

— Ничего страшного, — сказал он. — Сейчас мы ее вытащим.

Он взял у меня удочку. Только сейчас я заметил, что она снабжена катушкой, которую Мишель начал медленно, осторожно сматывать. Но рыба сопротивлялась героически, и постепенно мои симпатии оказались на ее стороне. Я видел, как натянутая до предела леска мечется в воде, взбаламученной яростным сопротивлением рыбы. Повернувшись ко мне, Мишель сказал изменившимся голосом:

— Здоровенная! Давно такая не попадалась!

Лицо его раскраснелось. Этот серьезный человек искренне был взволнован своей варварской детской игрой… Но мне не хотелось смеяться над ним: ведь я тоже только что выглядел таким же жалким.

Когда в конце концов Мишель подтащил рыбу к берегу, я удостоверился, что она в самом деле «здоровенная» — весила она, наверное, больше чем я. Судорожно открывая и закрывая пасть, рыба пыталась избавиться от впившегося в небо крючка. Сердце мое болезненно сжалось от жалости. А человек — красный от напряжения, не знающий жалости, очень довольный — снова обернулся ко мне и предложил:

— Подержите-ка немного!.. Да не бойтесь вы, нет ничего страшного.

Первым моим желанием было отказаться, но уже в следующее мгновение какая-то непонятная сила бросила меня к нему. Я крепко ухватился за удочку. Тело мое, казалось, вдруг пронзили тысячи молний. Все во мне кипело и было невозможно понять, какое чувство во мне сильнее: я презирал себя и — боготворил, я плакал и безумно наслаждался борьбой… Мишель тем временем схватил сеть, закрепленную на металлическом обруче, и прыгнул в воду. Рыба испуганно шарахнулась, я, отлетев в сторону, во весь рост распластался на земле и… выронил удилище.

Но моя ошибка не была роковой. Поднявшись, я увидел, что Мишель торжественно выходит из реки, таща сеть, в которой билась огромная рыба. Меня охватило отвращение.

— Отпустите ее! — крикнул я. — Очень прошу вас, отпустите!

Он посмотрел на меня в растерянности, вздохнул и сделал такой жест, будто собирается бросить рыбу обратно в воду. Его лицо выражало бесконечное огорчение.

— Нет, нет!.. — вырвалось у меня.

Так, по моему желанию, рыба осталась на берегу. Мы долго ее рассматривали: я с трепетом, Мишель — со спокойным удовольствием, которое было мне неприятно.

— Это сом, — сказал он наконец, словно оправдываясь. — Старый разбойник… Целыми днями только и делает, что лежит на дне да пожирает всякую речную живность, какая попадается на глаза…

М-да, может быть, эта рыба и правда заслуживает наказания, подумалось мне. Но когда Мишель сказал, что приготовит из нее шашлык, я ужаснулся:

— Хоть этого не делайте!

— Почему? — усмехнулся он. — Ей теперь уже все равно.

— Но вам-то не должно быть все равно! — воскликнул я. — Вы-то понимаете, что это варварство?

— Понимаю, — согласился Мишель. — Только не всякое варварство плохо. Иногда оно помогает понять очень серьезные истины.

Пока он разжигал костер, мы продолжали спорить. Мне было трудно понять, что привело землян к столь странной смеси цивилизации и примитивизма. Мой ум был бессилен найти объяснение этому.

— А дело вот в чем, — сказал Мишель задумчиво. — Теперешнее наше общество — продукт естественного развития… Не знаю, как у вас, но у нас на Земле бывали времена, когда человечество оказывалось на распутье… Наряду с прогрессом, с усовершенствованием цивилизации начали обнаруживаться черты крайне удручающего явления: люди стали замыкаться в себе, терять свою доброжелательность, душевность, началось отчуждение. В нашем строго организованном обществе невероятно быстрое распространение получили философия отчаяния, всевозможные теории бессмысленности человеческого существования. Два века тому назад повальное распространение этой философии привело к тому, что миллионы людей погибали от вульгарного самоубийства и прочих самых причудливых форм отрицания жизни. Причины?.. О, это огромная тема, до сих пор занимающая умы наших ученых. Многие из них считают причиной происшедшего изменение исторических условий, при которых человечество существовало на протяжении веков. Или, конкретно, исчезновение физического труда, полный отказ от применения физических усилий, спад целенаправленности движения, отсутствие биологической приспособляемости к новым условиям, которое наши ученые не могли тогда преодолеть, отсутствие целей или их легкую достижимость. Конечно, не на последнем месте — приводящая в отчаяние мысль о конечности индивидуального человеческого существования. Но разве подобные кризисы не коснулись человечества Дрии?

Я ответил не сразу. Вот уж не ожидал, что в первые же часы моего пребывания на Земле мне зададут самый трудный из всех вопросов.

— Да, было что-то подобное, — ответил я неохотно. — Было время, когда вся цивилизация нашей Дрии исчезла в аналогичных условиях. Но мы не любим вспоминать об этом. Могу только сказать, что прежние жители планеты отличались от нас даже чисто физически. Судя по некоторым данным, внешне наши далекие предки очень походили на вас — они были рослыми, у них имелись зубы и волосы…

— Да-а? — протянул он.

— Но об этом я расскажу вам в другой раз. Сейчас я хотел бы добавить только одно, если я хорошо вас понял. Огромное наше солнце остывает, и борьба за существование на Дрии протекает гораздо острее и болезненнее. Вас же, землян, как я вижу, природа щедро облагодетельствовала.

— Вот то-то и оно! — ответил он живо. — В этом наша сила и наша слабость. И потому мы первым делом должны были возвратиться к стереотипу жизни прежних исторических эпох. Осуществление этой задачи стоило нам двух веков огромных усилий. Вы не представляете, сколько средств мы затратили, чтобы вернуть Земле облик, который в течение тысячелетий так легкомысленно искажали…

— Неужто это так важно? — спросил я скептически. Он почувствовал иронию и быстро взглянул на меня.

— Нет-нет, это не возврат к примитивной жизни. Мы усовершенствуем формы нашей современной цивилизации. И самое главное для нас — это общность человеческого рода, его цепей и идеалов. А вторая основа, на которой крепнет (ну хотя бы в настоящий период!) наша человечность, наша нравственность, — это искусство.

— Искусство? — переспросил я недоверчиво. — Что общего имеют эти проблемы с искусством?

— Как что? Разве на Дрии нет искусства?! — изумился Мишель.

— Конечно, есть…

— Какие виды? — перебил он нетерпеливо.

— Самое древнее — живопись. За ней идет музыка. И, как продукт новейших достижений цивилизации, — кино во всех его разновидностях, включая экранное воспроизведение наших мечтаний и чаяний.

Последние мои слова его явно заинтересовали. Расспросив меня более подробно, Мишель воскликнул, что это чудесно. Однако, поразмыслив, добавил без энтузиазма:

— Но в то же время и опасно. А теперь скажите мне — какова ваша литература?

Это понятие мне не было известно и не вызвало в моем сознании никаких ассоциаций. Мы потеряли четверть часа, пока разобрались, о чем идет речь.