Великий Сатанг - Вершинин Лев Рэмович - Страница 49

Глава 7

…Если же алчет истины человек, но бредет во тьме, не имея свечи и не ведая пути, пойми и его, Добротворящий, чистого в незнании своем, и суди его не по ошибкам, неволею содеянным, иже избегнуть оных не дано и святейшим угодникам Твоим, но по искренней жажде духовной, боли сердечной и готовности бескорыстной отдать жизнь и благо свои за други своя, знамые и незнамые. Пойми, а поняв — поддержи, ибо Ты веси, что в этих заблудших среди путей неисповедимых, но праведных грядущее торжество Твое, иже замыслено Тобою восторжествовать, Господи!..

Рассказывает Акиба Д. РУБИН, физик боэция.

47 лет. Гражданство двойное

24 июля 2215 года по Галактическому исчислению

Курьер был юн до неприличия, хмур и до краев переполнен сознанием важности собственной персоны и исполняемой миссии. Он дважды, нет, даже трижды внимательнейшим образом изучил паспорт, проверил удостоверение, затем потребовал диплом, долго читал его, забавно шевеля губами и помогая себе языком, затем осмотрел меня, едва не обнюхав от полноты усердия, и наконец, видимо, убедившись, что я — это я, а не кто-то иной, злонамеренно облачившийся в мою пижаму, вручил мне под расписку в пяти экземплярах довольно-таки толстый пакет, затянутый в футляр из пахнущей вовсю свежевыделанной крокодильей кожи.

После такой процедуры давать на чай рука как-то не поднялась, хотя юноша, кажется, ожидал чего-то в этом роде и, уходя, бурчал под нос нечто мало для меня приятное…

Закрыв за явлением дверь, я вышел на балкон, настроил шезлонг, уселся и принялся за вскрытие. Любопытно было не передать как. Давненько не получал я подобных пакетов, и для полноты сюрприза не хватало разве что группы автоматчиков сопровождения, окружавших посыльного.

Но чего не было, того не было.

Проследив с высоты, как курьер седлает черный, похожий на небольшого лакированного верблюда мотоцикл и убывает, весь в клубах дыма и грохота, я рассупонил медные застежки, лезвием перерезал витые шнурки, расстегнул «молнию», предварительно удалив сургучные печати, распахнул папку — и охренел.

Такого попросту не могло быть.

Но факт есть факт: лист первый (опись вложения) был заполнен лично Теодором…

Тем самым Теодором Иоганновичем Дуббо фон Дубовицки, академиком и ответственным секретарем, который, я абсолютно убежден в этом, согласился бы пойти на контакт со мною лишь в том случае, если бы ему зажали яйца в тиски и долго, убедительно не отпускали.

Уже хорошо. Что бы там ни было дальше, а — приятно.

В папке же покоилась аккуратная кипочка бланков, пронумерованных и по всем правилам заверенных подписями, штампами и печатями.

Вощеный пергамент, золотой обрез по краям; сверху, строго посередине, эмблема Объединенного Института Энергетики: символ разорванной бесконечности — незавершенная восьмерка на боку, игриво орнаментированная сугубо паритетным количеством красных и белых многоконечных звездочек.

И, всенепременнейше, готический шрифт девиза: «Urbi et orbi», то бишь — нам от мира скрывать нечего.

Первый лист, как уже указывалось, являлся описью вложения, и я немедленно отправил его в корзину. Зато второй от верха до низа занимало перечисление инстанций, ведомств и учреждений, давших «добро» на отправку настоящего письма либо удостоенных чести ознакомиться с копиями оного. В числе прочих такой честью обременили себя Центр Службы Контроля ЕГС и Управление Контрольной Службы ДКГ (ну, этим сам Бог велел!), обе Академии (эти-то тут при чем?!), оба же Ведомства Оригинальных Идей (какой кошмар!), и так вплоть до загадочного ДБЛВК-5, лично мне неизвестного, зато единственного на обе державы и, надо думать, тоже паритетного.

Лист третий содержал собственно послание.

Как положено — в две колонки. Правая половина открывалась обращением «Досточтимый сэр!», а левая, соответственно, «Гражданин Рубин!».

Далее тексты были аутентичны. Меня извещали, что:

а) простили мне необдуманные действия, а равно и высказывания, совершенные, как установлено, из —

б) политической наивности, а отнюдь не по злому умыслу, как предполагалось ранее, и следовательно —

в) приглашают (читай: приказывают) и убедительно просят (читай: то же самое, но круче) продолжить работу в клоаке (терминология моя. — А.Р.), именуемой ОИЭ.

Итого: требовали — подчинения, лояльности и стабильных творческих успехов; обещали — звонкие бубны за горами, журавля в небе и телушку за морем.

Подписано: особо ответственные уполномоченные по обеспечению паритета в энергетике Колин Г. Б. Лонгхэнд (как же, знаю этого придурка) и Ю. В. Долгорукий (о, вот это имя мне ничего не говорит, видимо, из новеньких).

Остаток листа занимало пурпурное факсимиле подписи Дуббо фон Дубовицки. Превозмочь себя и подписать собственноручно Теодор, очевидно, все-таки не смог. И черт с ним! В свое время исследование сего графологического шедевра со всеми его росчерками, подчерками, завитками и перезавитушками доставило мне немало удовольствия и едва-едва не подтолкнуло к серьезнейшему изучению психопатологии. На мое счастье, увлечение быстро прошло.

– А теперь, дорогие друзья, — донесся бодрый голос из комнаты, — мы начинаем нашу утреннюю программу «Музыка, которая с тобой», и открывает ее, как всегда, новая песня несравненной мадам Гутелли-Ла Бьянко, которая так и называется…

Как там что называется, я не узнал, поскольку плотно прикрыл балконную дверь. Ла Бьянко, надо же… Это не тот ли Ла Бьянко, который жокей? Или нет, планерист? Да, точно, планерист, жокей был до того. Уже, выходит, не Гутелли-Альперович, ну и на том спасибо. Никогда не слушаю ее новых песен; не то чтобы они мне не нравились, Ози есть Ози, но стоит ли без толку травить душу?

Из холодильника извлек банку холодного чая, крекеры, мармелад, быстренько отсервировался, сел за стол и вновь уставился на папку.

Итак, день начался весело. Можно сказать, с сюрприза.

Эх, ребятки-козлятки, где ж вы раньше-то были, а? Когда я, по вашей, между прочим, милости, мыкался по лицеям, перебиваясь случайными лекциями и уроками для кретинов на дому? Вы сидели и злорадствовали, разве нет? И были уверены, что никто не поможет. А ведь помогли! Совсем чужие люди, которым плевать было на вас и на ваши заморочки с паритетами, допусками и прочей дребеденью, а не было плевать на то, что Рубин умеет работать, может работать и хочет работать…

И вот теперь, когда Рубин, вопреки вашей милости, опять может позволить себе номер в «Ореанде», вы присылаете своего юного кретина на мотоцикле и требуете Рубина обратно, так сказать — взад? А ху-ху, прощения просим, не хо-хо?..

Вот так вот я и думал. И первым зовом души было поднять телефонную трубку, набрать номерок, засекреченный, конечно, но никак не для меня, вежливенько попросить на минуточку Теодора Иоганновича и, услышав родное «Алле-у?», от души, с переподвывертом послать его туда, откуда он, вытрясок, вывалился полвека тому на позор человечеству. А папочку со всем содержимым, соответственно, в мусоропроводик, как того она, папочка, и заслуживает.

Но — первый зов на то и первый, чтобы не торопиться.

Ни звонить Дуббо, ни выбрасывать цидулку я не стал.

Как-никак, а боэций — дело, которому я отдал полжизни…

Похоже, сама природа возмутилась моей беспринципностью: с моря рванул ветер, выхватил письмо из рук и, поиграв пару секунд, перебросил в соседнюю лоджию. Я не стал предъявлять ему претензий: что толку браниться с темной стихией? Я накинул на пижаму халат и, сопровождаемый несущимся вслед последним всхлипом госпожи Гутелли-Ла Бьянко («Но я хочу-у…»), отправился спасать документ.

Успел вовремя. Трясущийся от злобы мальчуган, обитатель номера люкс, уже пристроил роскошное послание к стене и целился в эмблему из не менее роскошного маленького арбалета.

– Простите, — заметил я с порога, — разве принято стрелять в чужую переписку?