Великий Сатанг - Вершинин Лев Рэмович - Страница 37

Когда я покидал театр, грудь невыносимо болела, будто обожженная кислотой, но это была радостная боль, боль долгожданного торжества…

Вернувшись домой, я выпил рюмку коньяку и безотлагательно связался с господином Ришаром. Терпеть не могу этого надутого индюка, позволяющего себе глядеть на меня вполприщура, но порой личные пристрастия надлежит похерить. На сей раз ситуация именно такова. Нам надлежит действовать вместе, во всяком случае, на основном этапе, и если коммодору не очень по нраву считаться со мной, я могу ему только посочувствовать…

Мы коротко побеседовали. Господин Ришар (по-моему, даже родная мать, если жива, не рискует называть его просто Огюстом) настоящий профессионал, причем высокого класса. Он выслушал и безоговорочно подтвердил готовность своей организации к совместным действиям в рамках договоренностей. После чего сообщил, что честь имеет. А я прилег было, потом встал и выпил еще полторы рюмки, но успокоиться вполне все равно не смог.

Проклятые нервы! И до шести, до времени общего сбора, еще два часа…

Занялся гимнастикой.

«ДОРОГУ ОСИЛИТ ИДУЩИЙ!»

Вверх-вниз. Гантели, штанга, брусья.

«СИЛА ПИТАЕТ ЕДИНСТВО!»

Стойка «токон»: руки — крыльями, грудь — вперед; и резкий прыжок на третьем выдохе.

«ВСЕ — ВОЖДЬ, ВОЖДЬ — ВСЕ!»

Время еще есть.

«ЗНАЮЩИЙ — ВЕРИТ, ВЕРЯЩИЙ — ДЕЛАЕТ!»

Некуда спешить. Свершилось. Посланец пришел.

Сосредоточился. Открыл наугад «Великий Путь». Поразился в очередной раз глубине мудрых афоризмов; почитал их вслух, нараспев, как заповедано, еще и еще раз недоумевая: как, черт возьми, в обезьяньих дархайских мозгах могло родиться нечто подобное?..

Возбуждение ушло. Тело — тверже камня. Дрожи нет.

Есть гнев. Один только гнев. Гнев великий и прекрасный.

Великий и праведный, как Путь!

Кукушка выпрыгнула из окошка в часах и прокуковала пять раз…

Пора!

Распахнув дверь Приюта Уединений, окидываю взглядом дымящуюся красноватую полумглу. Что должно взять с собой? Стопка «Откровений» — пусть лежат на алтаре, они и так запечатлены в сердце. Еще? Извлечь из ларца длинный, с волнистым лезвием крис; я люблю его — он неуклюжий, да, но он способен исторгнуть кишки — все разом, что не под силу чистюле-катане.

Да, и конечно же! — скорее, скорее сорвать с себя растленные земные тряпки! Одну за другой! Все долой, все!..

О, как нежно облегает тело суровая ти-куанг! Как струятся складки просторного лвати! Все, как должно, все, как предначертано Хото-Арджангом, чье слово несомненно!

Теперь — последнее.

Глаза в глаза, зрачки в зрачки — я и портрет над алтарем. И никого вокруг, кроме нас двоих, и мой отточенный крис свидетель тому…

Я и Он. Он — и Я…

О! Словно поток расплавленного свинца, густая и тяжелая сила Справедливости вливается в жилы мои, о Вождь!

Ничто не забыто. Значит, прочь из опостылевших стен, пропахших дешевеньким одеколоном и приторным запахом этой… как ее?.. Розали!

Улица. Пустынно и гулко. В такт шагам — воспоминания.

Память не спит и не прощает. Мысли бьют в виски, и отзвуки их полновесны, словно грохот немыслимо огромного бубенца…

Гниль! Они выгнали меня. Меня — выгнали! Уволили, доверившись грязным сплетням завистников! Ублюдки! Старый Бушмакер прилюдно назвал меня негодяем. Меня, Эдуарда Вышковского! Мразь! Маразматик! «В аппарате таким не место!» — Он сказал так, и вся свора дружно подгавкивала ему. За что? За сотню-другую визжащих мозгляков — меня, и.о. Главного?! Ведь были же объективные причины!..

Ненавижу! Ненавижу вас всех, позорные, возомнившие о себе козлы. Вы хотели откупиться от меня пенсионом? Не выйдет! Пенсия — мое законное право, но никакая пенсия, даже персональная, не спасет вас от мести. Слава Богу, Демократическая Конфедерация умеет ценить специалистов…

Улица сужается, словно стилет.

Тени пляшут вокруг тусклых, захарканных моросью фонариков.

Как же — умеет!

Прогнившие конфедераты не пустили меня даже на порог. Меня, Вышковского, допрашивали прямо в космопорту, не дав шагу сделать за зеленую линию! А их газетенки плевались ядом, и куда бы я ни ткнул взгляд, везде, везде маячили статейки наглого щенка Сан-Каро; ублюдок требовал предать меня суду за детоубийство. С какой, спрашивается, стати? Эти детишки не имели к Конфедерации никакого отношения…

Справедливости ради не могу не отметить: за документацию Космофлота, изъятую из сейфа перед сдачей дел, конфедераты неплохо заплатили. Но что с того? Расплачиваясь, они смотрели на меня, словно на мокрицу. Хуже того — как на предателя. Они, сытые и довольные собой, не могли, да и не хотели понять, что мне, пенсионеру, просто необходимо было позаботиться о дополнительном источнике пропитания.

Сворачиваю в переулок.

Прохожих нет. Вместе со мной, рядом со мной, рука об руку со мной — моя святая, моя праведная ненависть.

Никого не прощу.

И ни о чем не забуду.

…Полночь. Я стою в зале Клуба Гимнастов-Антикваров. В медных настенных кольцах — факелы. В сизом воздухе — благовонный дым. Вокруг — борцы; братья мои рады мне, рады искренне, от души, как и я им. Это — моя семья, уже много лет, и я люблю всех их, всех до единого. А Старшего Брата не просто люблю, но и почитаю всем сердцем.

Приветствую тебя, братец. И тебя, братец. И тебя, почтеннейший дядюшка…

Мы строимся. Каждый знает свое место, определенное сроком пребывания в клубе и заслугами. На невысокий амвон медленно восходит Старший Брат — изящный и могучий, как и подобает истому дархайцу.

Он протягивает руки к портрету.

Мы, сделавшись единым телом, глубоко вздыхаем.

ДАЙ!

Мечи вылетают из ножен!

ДАН!!

Единство сметает гниль!!

ДАО!!!

Нет преграды для Истины!!!

ДУ!!!!

И время не хочет ждать!!!!

Словно крылья птицы токон, взметнулись над возвышением белые края лвати.

В абсолютной тишине Старший Брат обращается к нам:

– Борцы! Верные факелы света идей квэхва! Дочери и сыны бестрепетного А Ладжока! Шли дни тьмы и скорби, и не станет их отныне. Настал день радости: восходит в небеса солнце Справедливости — и верх сделается низом, а низ — верхом. Мы, изведавшие мрак неблагодарности людской, ждали рассвета. Рассвет занимается! Посланец явился на Землю, и сладка его весть: близится час отрубить голову дряхлой гидре. Сегодня на сотнях планет тысячи братьев наших внимают слову, посланному с Дархая. Возрадуйтесь же! Нам помогут те, без кого мы всего лишь ничто, ибо светоносный Вождь А помнит о вас, озаренных немеркнущим сиянием идей квэхва. Л-ла джонг’гра тьяхъ’йа каччиал-л ла!

– Плод Ла созрел! — слаженно вторим мы.

Рев. Рев! Рев!!!

Но стены Клуба толсты — не услышит никто. Пока еще не время. Но время придет. Оно уже на пороге…

– Здесь, на Земле, — уже почти визжит Старший Брат, — вас поведу к победе я, ибо уже завтра, нет, сегодня я предстану пред посланцем и приму из его рук благословение Вождя А!

Он ошибается, бедный глупец, но пока еще не знает об этом. В ошибках нет блага, учит Вождь. Пора поправить заблудшего. На коленях ползу к кафедре, и голос мой тих и смиренен, как должно…

– Не позволит ли видевший воочию сияние Вождя обеспокоить незначительным словом единство братьев?..

– Дозволяю, Пятый Средний Брат… — Он, кажется, удивлен.

И я, раздирая ти-куанг, встаю над залом, над блеском мечей и секир, над чадящим багрянцем факелов — наравне с портретом Любимого и Родного.

Оглушительная тишина. Замершие лица.

И яростный размах крыльев птицы токон в клетке из иероглифов къа-дархи; она хочет взлететь, ей тесно на моей исколотой накануне, воспаленной, горящей и ноющей от сладкой боли груди!

Свершилось! Согбенны покорные спины. Лежит ничком Старший Брат — он дархаец, он понял все сразу, и за это смирение я, возможно, прощу ему даже всегдашнее пренебрежение мною. Все они склонились передо мной, перед Лучом Ока Единства на Планете-для-Всех…