Ущелье трех камней - Вершинин Лев Рэмович - Страница 3

…Овсепяна взяли на рассвете, два часа спустя после ухода Реджеб-аги. Теперь-то Арам понимал, что полковник, не имея права разглашать приказ штаба, пытался все же в меру сил спасти образцового офицера. Высокое благородство! – пусть даже ага действовал не из личных симпатий, но исходя из интересов полка накануне войны. Быть может, подпиши тогда майор прошение о «принятии истинной веры» – и судьба его сложилась бы иначе. А впрочем, вряд ли. Реджеб-ага, служака старого закала, наивно полагал, что резать опять будут иноверцев, подогревая перед войной страсти. Да-а… Арам, разумеется, отказался, но тактично: к чему обижать немолодого доброжелательного человека? Он просто поблагодарил за честь, сказал несколько общих фраз о том, что Бог не в форме, а в сути, и пояснил, что таким наследством, какое ожидает его, пренебрегать не следует, а отец, узнав об отступничестве – «ну, вы же знаете наших стариков, Реджеб-ага!».

Уже намного позже, дробя киркой гранит в Дейр-Зоре, меченый крестом смертника Овсепян понял, как жестоко ошибался благородный Реджеб. Рядом надрывались, высыхая на глазах, священники, адвокаты, учителя, попадались даже депутаты парламента, хотя эти не проживали и двух дней. Остальным везло меньше. Пожилые, солидные, они умирали трудно. Но перед тем, как лечь под мраморную крошку, успевали в бараках хоть что-то объяснить тем, кто еще пытался понять случившееся. Эти заживо мертвые старики знали многое, ведь до ареста это были известные, влиятельные люди… В иные времена и намека любого из них хватило бы, чтобы решить судьбу не то что Арам-бея, но и самого аги. К примеру, Хайр-Акоп.

От Хайр-Акопа Арам узнал, что стал сиротой. Он был тогда еще глуп, хуже Вахида Торлака, и по ночам вслух мечтал написать Энверу, а еще лучше – бежать и добраться до Стамбула, чтобы Вождь узнал обо всем и пресек, и наказал изменников, вырубающих под корень армянскую нацию, а с нею и великую идею единого османского народа. Кретин! Хайр-Акоп, принявший последний вздох Ваагна Овсепяна в вонючей теплушке на перегоне близ Кайсери, посмеялся. Тихий, грустный смех человека, уже не имеющего сил рыдать. «Мой юный друг, ваш Энвер лично подписал приказ о депортации. Зачем? Ну хотя бы потому, что турецкий торговец не выдерживает конкуренции. Мы торгуем тысячелетия, а турки еще только учатся…».

Да, это звучало дико. Но чем, кроме дикости, объяснялся ужас, творящийся вокруг? Ежедневно в Дейр-Зор прибывали новые эшелоны. Трупы никто не считал; их, вместе с больными, прикладами сбивали с повозок, а не вставших по приказу скидывали во рвы и забрасывали мрамором и сухой землей, не обращая внимания на стоны. Арам держался. Так приказал Хайр-Акоп. «Не смейте, мой друг, жертвовать собою впустую. Два-три негодяя ничего не изменят. Вы – обученный офицер, ваша жизнь нужна нации. Бегите, если можете; ваше место на севере… русским выгодно поддерживать борьбу армян». На следующий день после того, как в ров упало окровавленное тело Хайр-Акопа, Овсепян бежал. Он не кидался на охранника, не продумывал детали побега; возможно, именно поэтому ему повезло, миновав посты, затеряться в степи. Везло и позже. По магометанским землям, прячась от людских глаз, беглец сумел-таки выйти к предгорьям. Как выжил – разве вспомнить? Помнил, что нужно выжить. И идти на север. Так велел Хайр-Акоп.

…Внизу горели села. Тяжелый дым, клубясь в стоячем воздухе, медленно растекался по долине, оседая на землю слоем копоти. Почва отливала красным, как камни гор: она далеко вглубь пропиталась соком вытоптанного винограда. Впервые те, кто резал армян на армянской земле, покушались на лозу. Обычно, казня людей, ее щадили, чтобы выживший делал солнечное вино. Теперь лозу растирали в ничто, и это значило, что отныне Армении вообще отказано в праве быть. Люди уходили в горы. Точнее сказать, те, кто остался. Молодых мужчин увели из сел в самом начале, когда еще казалось, что происходящее – обычная резня. Теперь, поняв все, люди брели к перевалу. Там, на севере, лежала граница, за которой позволяли селиться и не резали. Пропахшие смрадным дымом, по тропам шли толпы, однако до вершин добирались только самые крепкие. Первыми отставали старики. Подростки пытались вести их, но седые деды отстраняли участливые руки и садились на обочинах троп, спокойно и медленно крестя уходящих. А потом не стало сил у женщин…

Когда Арам встретил одну из таких групп, в ней уже не было ни стариков, ни слабых. Только молодухи с трудно дышащими детьми и подростки, измученные и постаревшие; они брели, цепляясь друг за друга. Вел их священник. Громадные глаза горели под густыми бровями и желто-серая спутанная борода болталась ниже веревки, подпоясывающей разорванную рясу. До границы было совсем близко, но люди были обречены и знали об этом: курды из предгорных деревень шли по пятам. Этих мертвецов следовало обогнать: у Арама, озлобленного и усталого, сохранялось достаточно сил, чтобы дойти до перевала. Им это было уже невмочь. Но у каждого в этом сонме призраков на груди качался крест, такой же, какой сорвал с шеи майора Овсепяна вместе с клочьями кожи руководивший арестом Вахид Торлак. И еще у них был пулемет. Откуда? Лишний вопрос. Новенький, блестящий от смазки, как он обрадовался Арам-бею!

…Курды появились внезапно, словно выпали из легкой дымки, курившейся на входе в ущелье. Их было около сотни, и они шли торопливо, спеша нагнать уходящих. Чиновник из города утром похвалил их за бдительность и выдал бумагу на право владения имуществом мятежных иноверцев. Радуясь, курды, однако, с крестьянской основательностью не верили буквам, пока в живых оставался хоть кто-то из законных владельцев. Поэтому каждая семья выделила по юноше и дала наказ: истребить ушедших, дабы никто впредь не мог явиться и предъявить права на дом и скотину.

Юноши в цветастых куртках, головных повязках и шароварах с обтрепанными штанинами пересмеивались. Они вышучивали какого-то Якуба, который шел среди них и собирался жениться немедленно после возвращения. Овсепян не вполне понимал суть шуток, но, кажется, все дело было в какой-то кровати: она стояла в доме, куда вселилась семья Якуба, и приятели настойчиво выясняли, не получатся ли в результате использования этой кровати маленькие армяне вместо благородных курдских младенцев. Смех был неестественно громок, в руках поблескивали ружья; издалека Арам плохо различал детали, но заметил среди дряхлых кремневок несколько более-менее новых образцов. Винтовки. Так. Значит, армия тоже не осталась в стороне от резни.

Очередь остановила курдов в сотне шагов от трех камней. Прежде, чем они успели понять, что происходит, пятеро или шестеро уже лежали, уткнувшись лицами в пыль. Остальные, опомнившись, засуетились, затем бросились наземь, стараясь укрыться за некрупными валунами. Курды не боялись, их просто не учили бояться. Но они никогда не видели пулеметов! И необычная, ровно стучащая смерть показалась им злобствованием армянского бога.

Притихшие юнцы распластались на тропе. За несколько минут тишины они поняли, что перед ними – просто человек с волшебным ружьем. Чары отгонит молитва. Тихое заунывное пение донеслось до Овсепяна, и несколько пуль злобно цвиркнули, смявшись о гранитный треугольник. «Льюис» молчал, пока комки свинца плющились об алую твердь, молчал, пока у подножья камней взвихрялись смерчики. Новая очередь резанула по проходу лишь тогда, когда ободренные молитвой стрелки приподняли головы. По серой пыли поползли струйки – сначала красные, под цвет преграды, но быстро темнеющие, превращающиеся в густую глинистую массу.

Арам Овсепян смеялся, забыв о резкой боли в потрескавшихся губах. Он думал, это будет сложнее. Армейская выучка готовила его к отражению иных атак, и проснувшийся в грязном беглеце майор Его Величества четко просчитал все возможные варианты обороны. На поверку же дело оказалось простым, как разворот налево кругом. Мальчишки, полудикари! И часа не прошло, а десяток уже валяется головами к перевалу. Сколько их? Будем считать, сотня. Если и меньше, то ненамного, так что для круглого счета пусть будет сто. Вернее, уже девяносто. Умения воевать у них нет. Терпения тоже немного. Зато отваги – хоть отбавляй. Сейчас они поднимутся снова. И лягут. И так будет до вечера. К вечеру же, Бог даст, их останется десятка два, так что, возможно, Арам сумеет уйти.