Сельва умеет ждать - Вершинин Лев Рэмович - Страница 63

По праву силы?

Кхарьяйри сумеет ответить силой на силу! И пусть пришельцы хорошо вооружены и опытны, на каждого из них придется по три десятка взрослых мужчин, тоже имеющих оружие…

Безмолвный и недобрый разговор.

Опасный.

Безысходный.

И в тот миг, когда напряжение достигло пика, готовое прорваться криками, оскорблениями и стрельбой, на площади появился дгаго.

Трудно было понять, когда маленький человек успел переодеться, но лицо и руки его сияли чистотой и даже благоухали притираниями (оказывается, дгаго далеко не бедняк!), тщательно расчесанная шапка курчавых волос ниспадала мелкими косичками, новая бело-красная йиктиу лежала красивыми складками, опоясанная трехцветным кушаком.

Карлик вооружен, как и подобает мужчине, еще не прошедшему обряд очищения после боя, но не трубкой ка-мглу, с которой не расставался всю ночь, а самым настоящим двулезвийным къяххом, насаженным на роговую рукоять. Правда, остро отточенный топор крохотен, словно детская игрушка, да и сам вид коротышки-дгагусси, шагающего с оружием рослых людей, способен вызвать смех – но почему-то никто не смеется.

Потому что вслед за Жагурайрой идут дети.

Мальчишки, старшему из которых, пожалуй, нет и тринадцати. Но сейчас трудно говорить наверняка, дети ли это. Корка запекшейся крови, перемешанной с жирной сажей, надежно смазывает возраст, и очень может быть, что под слоями грязи, покрывающей осунувшиеся лица, скрыты косые ритуальные рубцы. Во всяком случае, из-под обгоревших бровей на людей Кхарьяйри смотрят тусклые и одновременно пронзительные глаза воинов, только что вышедших из битвы. Таких глаз не бывает у сопливцев…

Рядом с Жагурайрой идут маленькие люди.

Много. Почти полсотни. Словно все дгагусси последних десяти десятков весен, покинув Высь, пришли на торговую площадь Кхарьяйри.

– Убей меня, почтенный Квиквуйю, – говорит дгаго, опустившись на колени перед мвамвамби, сухощавым стариком с уродливыми пятнами волос на обожженном лице. – Убей Жагурайру, который виноват во всем. Отошли его голову Проклятому, и Проклятый смилуется. А если нет, смилуется Чужак.

– Убей меня, дед! – падает в пыль перед Квиквуйю его точная копия лет десяти от роду. – Убей Квикву, который первым пошел за наставником Жагурайрой, чтобы сделать то, о чем ты говорил, запершись на засов…

Обожженный лик мвамвамби Квиквуйю искажает гримаса боли.

– Убей меня, отец… Убей меня, дядя… – звучат тонкие голоса.

Что-то непонятное, непостижимое происходит на площади.

Замерли потрясенные урюки. Застыли подавленные Кхарьяйри.

Воздух вздрагивает, колеблется, и в мареве возникают тени, которым никогда уже не стать взрослыми…

Расстрелянные. Изрубленные. Затоптанные.

– Я убит. Ты ни при чем, отец… Я убит. На тебе нет вины, дядя…

Стонет площадь. Воет раненым гхау. Матерым гхау, отсидевшимся в логове, пока охотники убивали щенят.

– Люди Кхарьяйри! – Мвамвамби Квиквуйю поворачивается лицом к сельчанам, и лицо его, залитое поверх ожогов страшными мужскими слезами, способно сейчас напугать даже Ваарг-Таангу. – Мы хотели уберечь достаток, но что толку, если наши дети… наши дети…

Толпа гудит, сочувственно и невнятно.

Зыбкое марево пыли и света пляшет над площадью.

Над стариками в синем, преклонившими колена перед йу-двали.

Живыми и мертвыми…

– И вы видели все это собственными глазами, князь?

– Видеть не видел. – Кирилл Мещерских смешал засаленную колоду и аккуратно отложил ее на край стола. – А верить верю. Потому как пребываю в сией глуши уже девятый… – он всхохотнул, – подумать только, а ведь и впрямь девятый!.. годок, и заметьте, безо всякого выезда в Козу. Тут, душа моя, поневоле начнешь присматриваться, прислушиваться… вот и наречие туземное изучить удосужился… а что ружьишки по живому человеку стрелять не желают, так это, если подумать, и правильно…

Ловко орудуя пилкой, Мещерских принялся вновь, уже в третий раз после побудки, полировать и без того идеально ухоженные ногти.

– Да-с, милостивый государь. Иной раз, бывало, поглядишь на себя в зеркало и диву даешься: да ты ли это, брат, или какой-нибудь, прости господи, нгандва? Хотя… – Оттопырив мизинец, князь так и этак полюбовался итогами работы, после чего приступил к обработке указательного. – Сказать по правде, грех жаловаться. Туземцы местные – народец смирный, подельчивый, ежели их не обижать, так и они к вам со всею душой… Наш-то брат, землянин, хоть и свой, а все равно – урка на урке сидит и уркой погоняет… э-э, Христофор Вонифатьич, дорогой вы мой человек, да что это с вами?

Крис, вздрогнув, открыл глаза.

– Простите, князь…

– Полноте, право, ничего страшного. – Холя любимого пальца доставляла Мещерских очевидное удовольствие. – Как по мне, так хоть и всю неделю лежак амортизируйте… – Тон его несколько изменился. – Да только, похоже, не выйдет. Закончилось ваше ожидание, милостивый государь. Покуда вы до ветру ходили, мне тут сорока на хвосте принесла: человечек в село приходил, от Ваяки. На подходе бунтовщик, скоро уже будет…

– Что?!

– Да вы не вскакивайте, чудак человек, лежите себе, как лежали. Я ж говорю: скоро будет, а не уже прибыл. Ощущаете разницу?

Покинув облегченно всхлипнувший табурет, Мещерских прошел к окну, распахнул его настежь и, подставив ногти рассветным лучам, полюбовался перламутровыми отблесками.

Хмыкнул, присел на подоконник и крепко задумался.

– Мизинчик, стало быть, уконтропупили, Иван Иваныча тоже во фрунт поставили, а теперь, братцы мои, ну-ка отвечайте, да побыстрее: чья нынче очередь, а? Молчите? Ну и молчите себе, не больно надо. Мы тут сейчас умного человека спросим… Христофор Вонифатьич!

Крис, вздрогнув, открыл глаза.

– Простите, князь…

– Полноте, право, ничего страшного, – привычно откликнулся Мещерских. – Одного в толк не возьму, господин Руби: человек вы молодой, в Козе заметный, у его высокоблагородия определенно в фаворе, стало быть, с немалыми видами на будущее; отчего ж вам не спится-то по ночам?

Крис насупился.

Не рассказывать же, в самом деле, симпатичному, но малознакомому обер-оперу, что каждую ночь, стоит лишь заснуть, ему являются эти, из Великого Мамалыгина; они идут перед ним чередой, заглядывают в глаза, тянут к сытому, румяному Кристоферу Руби исхудалые руки – и он, с воплем проснувшись, уже не может заснуть. Лучше уж дремать днем понемножку. Когда сон зыбок, эти, которые с бородами, не успевают прийти…

Он дремал, трясясь на мохнатом ооле, добираясь из Дуайи в Форт-Уатт, дремал под грохот рельсов, пока расхлябанная дрезина, сотрясая хлипкие мостики, мчала его из Уатта на юг, в Форт-Машку, дремал, подскакивая на узкой скамеечке в телеге, пока ленивые нуулы неспешно тащились из Машки сюда, в забытый богом поселок на правобережье Уурры; он дремал и здесь каждый день, вот уже почти неделю.

Но по ночам он не спал.

Ни разу.

Не хотелось.

– Бессонница, князь, – уклончиво откликнулся Крис.

Мещерских оживился.

– Э, Христофор Вонифатьич, это вы бросьте! В ваши годы сном манкировать эскулапы весьма не рекомендуют. Бессонница, говорите? Эка невидаль! Это мы мигом поправим! Эй, Ромуальдыч!

– Чего изволишь, батюшка? – Чертиком вынырнул ординарец, старенький-престаренький боровичок, шустрый, в форменных полицейских портянках, но без погон и уставных шевронов на мундирчике.

– Сообрази-ка нам, милый, по чаю, да покрепче! Мне – как всегда, а их благородию – с «убивайкой». Да смотри мне, одна нога здесь, другая там!

– Не изволь сомневаться, батюшка! – ответствовал боровичок.

И сгинул. Но ненадолго. А спустя полчаса, никак не более, Кристофер Руби, блаженно растянувшись на лежаке, считал слонов.

Отвар действовал!

Понемногу счет сбивался, слоны куда-то уходили, сознание туманилось, укутывая Криса толстым одеялом, через которое никак и ни за что не пробиться тем, бородатым, из ущелья Дуайя; мысли путались, и под конец осталась только одна: как бы там ни было, но ровно половина задания позади; осталось повидаться с этим, как его… бывшим Левой Рукой… сообщить об амнистии и от имени Его Высокоблагородия потребовать прекращения безобразий.