Сельва не любит чужих - Вершинин Лев Рэмович - Страница 61

Олекса, тонко ойкнув, обернул лицо к командиру. Широко раскрытые глаза смотрели непонимающе. Затем в них появился страх и тут же сменился стыдом.

– Не-е, нане… Я просто… Я никогда еще…

– А ну, цыц! – прошипел Дмитрий, настораживаясь.

Точно! Где-то в отдалении послышался торжествующий клекот г'ог'ии…

Н'харо начал атаку!

– За мной! – крикнул Дмитрий, уже не пытаясь быть незаметным. Сунул за пояс «дуплет» и с автоматом наперевес рванулся вперед. За ним, стараясь не отставать, тяжело топал Олекса…

Несколько шагов! Еще!

– Ур-р-ра-ааааа!

И торжествующий Н'харо громадными ручищами обнимает Дмитрия, указывая на результаты своей работы.

Неплохо! Семь щуплых солдатиков втоптаны в жидкую темную грязь на дне неглубокой впадины; их, похоже, попросту разорвали на куски…

Подобрав оружие, прорвавшиеся рысцой бросились в пробитую брешь.

Вовремя! Туман уже начал понемногу редеть, а слева и справа грохотали очереди: равнинные, сообразив, в чем дело, спешили на выручку к своим, не зная еще, что помогать некому. С минуты на минуту клещи могли сомкнуться…

– Вперед! – приказал нгуаб'дгге.

И лишь долгих полчаса спустя, когда выстрелы и злобные крики в тылу сперва сделались глуше, а затем и вовсе стихли за спиной, остатки отряда перешли на обычный шаг, позволяющий поспевать даже непривычным к сельве мохнорылым.

Время от времени М'куто-следопыт приостанавливался, по-собачьи задирал голову и внюхивался в воздух, пытаясь выловить в зарослях запахи людей дгаа, а Н'харо, приставив растопыренные пальцы к губам, издавал клекот г'ог'ии, призывая откликнуться всех, кому удалось вырваться из западни…

Таких оказалось немного: один, потом еще один, затем сразу четверо – и все.

Сельва безмолвствовала, кутаясь в обрывки расползающейся туманной шали. Где-то там, в мокрых мохнатых чащобах, остались тринадцать воинов дгаа, и они молчали.

Нет для дгаа, вставших на тропу войны, прегрешения худшего, чем оставить в беде соплеменников…

Куда же ты смотрел, Тха-Онгуа?!

– С ними Мгамба, – рычал Убийца Леопардов, и легкий парок срывался с выпяченных губ гиганта. – Слышите, салабоны? Ефрейтор Мгамба вваНьякки – крутой черпак. Он их вытащит…

Сержант Н'харо ммДланга Мвинья, как мог, ободрял молодых, но было непохоже, что хоть кто-нибудь из салажат-двали верил ему…

5

ЗЕМЛЯ. Истанбул-на-Босфоре. 13 февраля 2383 года

Этот февральский день, звездный и роковой, начался для Тони Кастелло, второго помощника заместителя заведующего компьютерным отделом сектора межпланетной корреспонденции головного офиса Компании, не просто обыденно, но попросту омерзительно…

Впрочем, внешне сие никак не проявлялось.

Ровно в восемь двадцать шесть он припарковал мобиль на фирменной стоянке, утопающей в сиянии голубых елей, и без ненужной спешки, раскланиваясь на ходу со знакомыми, прошел к седьмому подъезду. Предъявил пропуск безупречно вежливому охраннику, влился в струйку коллег, протискивающихся сквозь мигающую россыпью ламп арку, и в восемь двадцать девять с небольшим вышел из лифта на сто сороковом этаже. А уже в без семи секунд половине девятого Кастелло восседал в своем кабинете, подперев кулаками невыносимо гудящую голову.

И было ему тошно, муторно и до боли обидно.

Удивительные все же расклады бывают в игре, именуемой жизнью! Скажи ему кто угодно еще вчера днем, что нынешнее утро, утро после первой ночи, проведенной в одной постели с Эмми, окажется столь скверным, Тони скорее всего просто покрутил бы пальцем у виска. Увы, злые провидцы, в отличие от добрых, как правило, не ошибаются…

Нет, поначалу все было не просто хорошо, а безо всяких преувеличений восхитительно: и редкостный, невероятно дорогой шашлык из настоящей каспийской осетрины, и бутылка «Шато-де-Рено» незапамятного года, покрытая густейшим, в обложку «Энимэл геймс» толщиной, слоем пыли, и музыка, вкрадчивая и нервная, делающая недопустимое простительным, а непредставимое – возможным…

Он был чертовски эффектен в своем смокинге! Во всяком случае, девицы, даже самые качественные, пришедшие в «Шахрияр» с солидными седовласыми спутниками, искоса поглядывали на черноволосого красавчика, намекая на возможность покурить в оранжерее и обменяться визитками. О Мадонна, до них ли было Тони Кастелло?! Ведь напротив него сидела за столиком Эмми, ослепительная в невероятном вечернем платье с развратным разрезом от бедра! Кого же еще можно было заметить, если рядом Эмми?! И Тони старался, как мог. Он пытался быть веселым, многозначительным, крутым, заводным и хмуровато-загадочным одновременно. Черт его знает, получалось или нет, но Эмми звонко смеялась, когда он шутил, и хмурилась, когда он делился с нею неприятностями, и она всем телом прижималась к Тони во время танго, а когда оркестр урезал огненный шейк, сама бросилась на руки, требуя кружить себя, кружить и кружить, не выпуская…

А когда они курили на балюстраде, любуясь огромной луной, расплескавшей серебряное сияние по Босфору, Тони собрался с духом и сказал: «Я люблю тебя!», а Эмми ответила: «И я люблю тебя, дурачок!», а чуть-чуть позже, после поцелуя, он спросил: «Выйдешь за меня?», и она отозвалась: «Поехали к тебе, а?!», и тут неожиданно началась сказка, растянувшая ночь на бесконечно долгие, коротенькие, словно мгновения, тысячелетия…

Они не впервые были вместе, но в первый раз – так вот, никуда не спеша, не косясь на часы, узнавая друг друга медленно и бездонно, и не хотелось искать слов, потому что все равно названия этому не было…

И наступил рассвет.

Он лежал, раскинув руки по измятым простыням, не спавший ни секунды, счастливый до полной одури и гордый собою сверх всякой меры, потому что ему и впрямь было чем гордиться; он ждал Эмми, плескавшуюся в ванне, и она вышла, но не упала в его объятия, а ловко ускользнула от жадных рук и сказала, что больше не собирается травить душу себе и портить жизнь ему, что эта ночь была для них последней, потому что такое все равно не сможет повториться.

Эмми всхлипывала, признавалась сквозь слезы, что ей никогда ни с кем не было так хорошо, как сейчас, и, наверное, никогда не будет, но решение принято ею безоговорочно, потому что Хассан богат («Ты представить себе не можешь, Тошка, как он богат!»), а Тони Кастелло – всего лишь клерк, хотя и подающий надежды…

«Ты пробьешься, Тонька, я знаю, я верю, – хлюпала носом Эмми, и пальчики ее, сверкая перламутровым маникюром, рвали и комкали кружевной платочек, – но это будет нескоро, я тогда уже стану старухой, понимаешь, Тошка, никому не нужной старухой, не спорь!.. Ты еще будешь смеяться надо мной, дурой, но я хочу на Татуангу!.. Я прямо сейчас, сегодня хочу, ты понимаешь?.. А ты можешь меня прямо сейчас свозить на Татуангу?..»; она говорила все это быстро, не давая ему перебить себя, но он и не пытался, потому что в самом главном Эмми была абсолютно права: ни сейчас, ни через год, ни даже через три года он не сможет позволить себе свозить свою женщину на Татуангу…

Не было никаких сил вспоминать об этом рассвете, и не было никакой возможности забыть…

А за окном медленно поднималось блеклое зимнее солнце, и со сто сорокового этажа весь Истанбул был виден как на ладони – от развалин старой европейской части, вчистую размозженных в ходе Первого Кризиса, да так поныне и не восстановленных, до фешенебельных, окруженных постами робоментуры и будками живых охранников кварталов Азиатии…

Где-то там, в путанице улиц, среди четырех миллионов проснувшихся, суетящихся, спешащих муравьишек затерялась Эмми, которую он уже никогда не увидит; сейчас она скорее всего уже позвонила этому, Хассану, и сказала «да», и тот, счастливый и гордый великолепной покупкой, уже перезванивает в мечеть, уговаривая муллу поспешить с обрядом, и в космокассы, потому что билеты на Татуангу следует заказывать пораньше, если хочешь улететь сегодня же…

Хромостекло приятно холодило лоб. Но, к сожалению, оно было совершенно непробиваемым, иначе Тони скорее всего поступил бы сейчас так, как подсказывало сердце.