Полынь и порох - Вернидуб Дмитрий Викторович - Страница 12

В актовом зале шумели. Звонкие матерные нотки, время от времени фальцетом запускаемые в потолок, глохли во взрывах юношеского гогота. Наперебой травили анекдоты, обсуждали последние сводки с фронта, зачитывали атаманские и добровольческие воззвания.

«Идут, идут! От Чернецова!» – Взъерошенный гимназист лет четырнадцати, поставленный старшими на стреме, вдруг вкатился в двери.

Гомон прекратился, и зал, громыхнув стульями, застыл, слушая гулкие шаги в коридоре. Пахнув морозцем, вошел поручик Курочкин в сопровождении безусого партизана в бекеше и с маузером на боку.

– Здорово дневали, господа гимназисты! – поприветствовал собрание Курочкин, оглядывая передние ряды.

Мальчишеские голоса пробасили нестройно:

– Слава-а Богу-у-у!

– Прямо орлы! – похвалил поручик.

Затем представитель партизанского отряда заложил руки за спину и прошелся взад-вперед.

– Соколы мои! – вдруг вскинул он голову. – Вы знаете, что обстановка на фронте сложная. Скажу больше: в Таганроге красный мятеж. Не успел Кутепов встретить матросню Сиверса под Матвеевым Курганом, как рабочие принялись резать юнкеров. Корниловцы стоят за Ростов, а казаки в это время продают своего атамана! Вчера три фронтовых полка перешли на сторону красных… Эти б…ди взяли Каменскую! Теперь у них там революционный комитет во главе с урядником, прости Господи!

В ответ зал засвистел и затопал. Курочкин вскинул руку, требуя тишины:

– Вот командир четвертой роты Осниченко. Его студенты воюют не хуже офицеров-окопников, нынче пропивающих последнюю совесть в кабаках Новочеркасска. Посмотрите на него! Те, кому исполнилось шестнадцать, могут записаться в его роту и бить большевистскую сволочь наравне со всеми.

Задние ряды вытягивали шеи, восторженно глазея на румяного студенческого ротного. Осниченко старался выглядеть сурово.

Отряд Чернецова дрался под Каменской. Красные наседали, а ряды партизан таяли на глазах, пополняясь в основном из числа верных присяге офицеров, гимназистов и студентов Донполитеха. Кумир патриотически настроенной молодежи полковник Чернецов со своими партизанами в то время был единственным серьезным прикрытием донской столицы на северном направлении.

Курочкин заговорил об антиказачьих выступлениях иногородних на станциях Александро-Грушевской и Хотунке.

– Да к стенке их всех, и делу конец! – крикнул Мельников.

– Правильно, в расход! – поддержали несколько голосов.

Поручик неопределенно пожал плечами:

– Всех пришлых к стенке, как ни крути, не поставишь. Тут другой подход нужен – показательный. Вот зачинщиков повесить – дело святое.

В зале заржали.

– А Мельникову патронов не жалко. Да и веревки, сколько ни отмерь, всю на дело изведет, – съязвил один из гимназистов, за что сразу же получил от Сереги подзатыльник.

Слушая Курочкина, Алешка почувствовал, как внутри закипает гнев. Больно было осознавать свою недавнюю наивность.

«Какие там, к черту, „Три мушкетера” Дюма, учебники, тетрадки… Тут всему амба, если красные город возьмут! – подумал Алексей. – Не то что книг из библиотеки, пшена немытого не увидишь».

– Александр Николаевич, – неожиданно обратился он к ротному, – запишите Лиходедова!

– И Мельникова тоже!

– И Пичугина, э-э… будьте добры… – извиняющимся тоном попросил очкастый Шурка.

Следом, словно горох из решета, посыпались фамилии еще двух десятков гимназистов.

Атамана Каледина в тот день так и не дождались.

После неудавшегося Алешкиного свидания трое друзей, взяв пролетку, поехали по Платовскому проспекту к Дворянским баням. В прибанном заведении подавали пиво «Дурдинъ» с бесплатной таранью к каждой паре. Место, весьма точно прозванное «Капканом», издавна облюбовали студенты и прочая молодежь «из приличных».

Время было раннее, и столик в углу занять никто не успел. Пара помятых проституток да пьяный пехотный подпоручик – вот и все посетители.

– Чего изволят-с господа гимназисты? – оживился скучающий половой.

– Пива, четыре пары! – важно пробасил Мельников.

– И спичку! – добавил Алешка, лихо заламывая папиросу. Вид у него был такой, словно он, по меньшей мере, член царской семьи. Неудачу на любовном фронте юноша решил утопить в бесшабашном задоре дружеской гулянки.

Постепенно в пивной собирался народ. Отряхивая заиндевевшие бороды, заходили торговцы с Азовского рынка. С банными причиндалами под мышками вваливались распаренные пожарные. Гогочущие студенты заскакивали «махнуть по стопочке», да так и оседали среди своих. Вся эта публика гремела кружками, требовала «повторить» и серчала на «человека», по их мнению, нарочно путающего счета.

Четыре горки рыбьих очисток на заляпанном столике постепенно росли. Шурка и Мельников, прервав пустяшный спор, с интересом наблюдали, как какой-то приезжий тип в бобровой шубе требовал стерляжьей ухи.

Уха напрочь отсутствовала.

«Это скандал! – разорялся „бобровый”.– Русскому патриоту уже и поесть нечего!»

Предложение украинского борща и вовсе привело посетителя в ярость: «Анархисты! Я – народный избранник! Атаману пожалуюсь!»

В конце концов «бобровый» был вытолкан студентами в спину.

– Ату его! – присвистнул Мельников. – Ну что, Пичуга, кто говорил, что уху подадут? Эх, надо было на твой «брегет», тяни его налево, забиться!

Шурка опасливо потрогал кармашек с часами и поправил очки:

– И вовсе не так, я только сказал…

– Да ладно, не боись, экспроприации не будет, – озорно подмигнул Серега, погружая нос в пивную пену, – хоть ты и иногородний, так-разэтак.

Алешка вспомнил, о чем говорили на собрании, и разозлился.

– По-твоему, Серега, только иногородние во всем виноваты?

– А кто же? Они всю жизнь казакам перепахали. Кацапы да хохлы. Им наша вольница – как бельмо в глазу.

– Какая еще вольница? Привилегии были, а вольница еще при Екатерине кончилась. А Шурку нашего тоже давайте расстреляем – у него родители костромские. Он до сих пор «окает». Что, выходит, Пичуга тоже большевик? А у меня мать хохлушка, так давайте и меня во враги казачества определим.

– Ты по отцу казак. Вот если бы у тебя мать еврейка была, так-разэтак…

– Че, пиво сильно крепкое? Ты думай, когда говоришь! – Алешке захотелось врезать по мельниковскому, и без того кривоватому, носу. Такое желание у него возникало всегда, когда Серега неуклюже, по-медвежьи наступал на то, что для Лиходедова считалось табу.

Хорошо, что Мельников на протяжении всего вечера даже не заикнулся об Ульяне.

А то точно сцепились бы. Вероятно, вид у Алексея был чересчур несчастный и угрюмый. Даже когда он сам произносил что-нибудь по поводу своего недавнего фиаско, Серега лишь нехотя кивал головой. Только после третьей кружки внутренние терзания Лиходедова стали потихоньку тускнеть.

Последний раз они крепко подрались год назад. Тогда «бурлак» сравнил знакомую актрису семьи Лиходедовых – звезду местного театра – с вороной. Огромные синяки под Алешкиными глазами и выбитый Серегин зуб долго вспоминались всем однокашникам. В той драке Алексей победить не мог, но все же первый, как петух, кинулся на обидчика, нанося два удара в обмен на один. Сбитый с ног, опять вставал и наскакивал, пока учителя словесности и закона Божьего не растащили непримиримых оппонентов. С тех пор с Алешкой никто не связывался, а у Сереги появилось удобное место для папиросной гильзы.

Слава Богу, в тот последний невоенный вечер драки не получилось. «Бурлак» неожиданно (такое с ним редко случалось) извинился за ляп.

Алешке вдруг стало тепло на душе от того, что он не один, что у него есть друзья, которые могут войти в положение. Он прекрасно знал: случись что, и не только Мельников, но и щуплый маленький Шурка грудью встанет на его защиту.

– Знаете что, – вдруг сказал Лиходедов, – а давайте поклянемся, что спасем нашу Родину от несчастий или умрем!

Друзья удивленно посмотрели на него.

– Ну да, нас всего трое, – продолжал Алексей. – Это пока. Но ведь и для того, чтобы уничтожить нескольких человек, армия не нужна. В этом Совнаркоме сколько их, десять-двадцать? А Ленин, он что, не из костей и мяса? Когда человек на медведя идет, он знает, что медведь сильнее, но все равно берет хитростью и убивает зверя. Я предлагаю сезон охоты считать открытым.