Господин Ре-Диез и госпожа Ми-Бемоль - Верн Жюль Габриэль - Страница 3

Внезапно орган смолк. Таинственный органист закончил свой отрывок квартсекстаккордом, который медленно стихал под темным сводом церкви.

Может быть, наше появление нарушило вдохновение музыканта? Вероятно. И теперь церковь, еще недавно полная музыки, снова погрузилась в тишину. Да, тишину, потому что никто из нас не проронил ни звука; мы стояли между колоннами, испытывая одинаковое ощущение, какое бывает, когда после яркой вспышки молнии ждешь, что зазвучат раскаты грома. Но это длилось лишь мгновение. Нужно было узнать, что происходит. Сторож, а за ним двое или трое храбрецов ринулись к винтовой лестнице, ведущей на хоры. Они взбежали по ступенькам, но когда очутились наверху — никого не нашли. Крышка клавиатуры была закрыта. В мехах еще оставался воздух, рычаг был поднят.

Вероятно, воспользовавшись суматохой и темнотой, незнакомец спустился по винтовой лестнице и скрылся через боковую дверь.

И все-таки сторож решил, что было бы уместно из предосторожности изгнать дьяволов. Правда, кюре воспротивился этому и был прав, поскольку понимал, что толку от этого все равно не будет…

V

На следующий день в Кальфермате стало на одного, вернее, даже на двух жителей больше. Они прогуливались сначала на площади, потом на главной улице — доходили до школы, а затем поворачивали назад к постоялому двору Клеров, где сняли на неопределенный срок комнату на двоих.

— Может быть, на день, на неделю, а то, глядишь, на месяц или на год, — сказал главный из них, как мне передала Бетти, когда мы встретились с ней на площади.

— А вдруг это вчерашний органист?

— Все возможно, Иозеф.

— Со своим калкантом?

— Наверное, это толстяк… — предложила Бетти.

— А как выглядят эти люди?

— Как все.

Разумеется, как все. У них было по одной голове, по две руки и по две ноги. Но ведь и при этом можно отличаться от остальных. Именно к такому выводу я и пришел, когда, наконец, увидел диковинных чужестранцев. Они шли в затылок друг другу. Один — лет тридцати пяти — сорока, худой, изможденный, похожий на большую цаплю. На нем был желтый сюртук, пышные, сужавшиеся книзу брюки, откуда выглядывали остроконечные башмаки, на голове — небольшая шапочка с перышком. До чего же худое, лишенное растительности лицо! Узкие, проницательные глазки, в глубине которых затаился огонек, хищные белые зубы, острый нос, тонкие губы, выдающийся вперед подбородок. А какие руки! Пальцы неимоверной длины! Наверное, такими пальцами можно легко взять полторы октавы!

Второй — лет тридцати — коренастый, широкоплечий, с мощной грудью и большой головой, волосы взлохмачены под серой фетровой шляпой, лицо упрямого быка, живот как басовый ключ. Думаю, что он мог бы поколотить самых больших забияк Кальфермата.

Никто не знал этих людей. Они появились в наших местах впервые. Наверняка не швейцарцы. Похоже, они пришли откуда-то с востока, из-за гор, со стороны Венгрии. Позже мы узнали, что так оно и было на самом деле.

Заплатив за комнату за неделю вперед, они с аппетитом пообедали и теперь гуляли: один впереди, другой сзади. Высокий был в прекрасном расположении духа, он поглядывал по сторонам, дурачился, напевал, его руки находились в непрестанном движении. Странным жестом он ударял себя по затылку, повторяя при этом:

— Натуральное ля, натуральное ля… Прекрасно!

Толстяк двигался вразвалку, курил трубку в форме саксофона, откуда вырывались клубы беловатого дыма.

Я разглядывал их во все глаза, и вдруг высокий заметил меня и подал мне знак подойти.

Честное слово, я слегка оробел, но в конце концов решился, и он спросил фальцетом, как у мальчика из хора:

— Где дом кюре, малыш?

— Дом… кюре?

— Да. Проводи меня туда.

Я подумал, что потом кюре отчитает меня за то, что я привел к нему этих людей — особенно высокого, он просто гипнотизировал меня взглядом. Я хотел было отказаться, но не посмел и повел незнакомца к дому кюре, находящемуся на расстоянии каких-нибудь пятидесяти шагов. Я показал на дверь и убежал, пока дверной молоток отбивал три восьмые, за которыми последовала четверть.

Приятели ждали на площади и с ними господин Вальрюгис; он спросил, как было дело. Все смотрели на меня… Подумать только! Он говорил со мной!

Но мой рассказ не объяснил главного — что собирались делать в Кальфермате эти люди. Для чего им потребовалось беседовать с кюре? Как он их принял и не случилось ли ничего плохого с ним и с его служанкой — старухой почтенного возраста, которая, время от времени начинала заговариваться?

Все прояснилось днем. Странного типа, того, что повыше, звали Эффаран. Он был венгр-музыкант, настройщик, органный мастер, органист. Говорили, что он ходит из города в город, чинит органы и этим ремеслом зарабатывает себе на жизнь.

Теперь нетрудно было догадаться, что именно он вошел накануне в церковь через боковую дверь вместе со своим помощником, пробудил дремавший орган и вызвал целую музыкальную бурю. Но, по его словам, инструмент требовал ремонта, и он брался выполнить его за весьма умеренную плату. Он продемонстрировал свои дипломы, свидетельствующие о том, что он владеет этим искусством.

— Хорошо, хорошо, — сказал кюре, торопясь принять этот нежданный подарок, и добавил: — Да будет дважды благословенно небо, послав нам такого органного мастера, я бы вознес хвалу трижды, если бы оно послало нам еще и органиста.

— А бедняга Эглизак? — спросил Эффаран.

— Глух, как пень. Вы разве его знаете?

— Кто не знает этого сочинителя фуг!

— Вот уже полгода он не играет в церкви и не преподает в школе, поэтому в день поминовения служба велась без музыки и, возможно, на рождество…

— Успокойтесь, господин кюре, — ответил мэтр Эффаран. — Я починю вам орган за две недели и, если хотите, сам сяду за него на рождество…

Пока он говорил, его необычайно длинные руки находились в непрерывном движении, он растягивал пальцы, словно резиновые перчатки, хрустел суставами.

Кюре от всего сердца поблагодарил музыканта и спросил, что тот думает о местном органе.

— Хороший инструмент, — ответил мэтр Эффаран, — но неполный.

— Чего же ему недостает? Ведь в нем двадцать четыре регистра и даже регистр человеческого голоса!

— Ах, господин кюре, ему недостает только одного регистра, который я сам изобрел и стараюсь вносить во все органы.

— Что же это за регистр?

— Регистр детского голоса, — ответил этот странный человек, выпрямившись в полный рост. — Да, я сам изобрел это усовершенствование. Я добьюсь идеала, и тогда мое имя станет известнее, чем имена Фабри, Кленг, Эрхарт, Смид, Андре, Кастендорфер, Кребс, Мюллер, Агрикола, Кранц, имена Антеньяти, Костанцо, Грациади, Серасси, Тронци, Нанкинини, Ка-ллидо, Себастьян Эрард, Аббей, Кавайе-Колль…

Должно быть, господин кюре решил, что этот список будет исчерпан лишь к приближающейся вечерне.

А органист, взлохматив шевелюру, продолжал:

— И если мне удастся выполнить то, что я задумал с вашим органом, то его нельзя будет сравнить ни с органом собора святого Александра в Бергамо, ни с органом собора святого Павла в Лондоне, ни с органами Фрисбурга, Гаарлема, Амстердама, Франкфурта, Вейгарте-на, ни с теми, что стоят в соборе Парижской Богоматери, в церквах Мадлен, Сен-Рош, Сен-Де-ни и Бовэ.

Он говорил об этом вдохновенно, сопровождая свои слова изящно округлыми жестами рук. Нет сомнения, он мог бы испугать кого угодно, только не кюре, ведь тот с помощью нескольких латинских слов способен уничтожить самого дьявола.

К счастью, зазвучали колокола к вечерне, и мэтр Эффаран взял свою украшенную пером шляпу, почтительно раскланялся и пошел к своему помощнику, который ждал его на площади. Как только он вышел, старой служанке почудилось, что запахло серой. На самом деле это пахло от печки.