Агентство «Томпсон и Kо» - Верн Жюль Габриэль - Страница 94

По его распоряжению весь остров подвергся строгому надзору. Суда, впрочем, сохранили право приставать, но с условием не оставлять берега до конца карантина или эпидемии, срок которых трудно было определить. Понятно, что почтовые пароходы, совершавшие регулярные рейсы, перестали посещать остров, и действительно, до прибытия туристов и экипажа Томпсона ни один пароход в течение тридцати дней не проникал в бухту.

Таким образом теперь объяснялось замешательство рыбаков Соляного острова, когда им говорили о Сантьяго, и их поспешное бегство после ночной высадки. Зная положение дел, они не хотели быть задержанными на много дней далеко от своих семей и своего края.

Пассажиры пришли в ужас. Сколько недель придется им остаться на этом проклятом острове!

Тем не менее, так как нельзя было пока ничего предпринять, то оставалось лишь примириться с положением. Оставалось только ждать, и они стали ждать, причем каждый убивал время на свой лад.

Одни, например Джонсон и Пипербом, просто возобновили свою обычную жизнь и, казалось, были в восхищении. Ресторан для одного, кабак для другого – вот и все, что надо было для их счастья. А ни в кабаках, ни в ресторанах не имелось недостатка в Ла-Прайе.

Другие же, совершенно уничтоженные, подавленные страхом заразы, оставались днем и ночью в своих комнатах, не смея даже открыть окон. Эти предосторожности как будто шли им впрок. По истечении недели никто между ними не заболел. Зато они умирали со скуки.

Третьи были более энергичны. Они жили, не считаясь с эпидемией лихорадки. Между этими смельчаками находились оба француза и обе американки. Они основательно полагали, что страха следует больше опасаться, чем заразы. В обществе Бекера, который, может быть, в глубине души и желал заболеть, чтобы иметь новый предлог для жалоб на своего соперника, они выходили и гуляли, как если бы были в Лондоне или в Париже.

После прибытия в Сантьяго они редко видели Джека Линдсея, который, более чем когда-либо, держался обособленно. Алиса, поглощенная другими заботами, совершенно не думала о своем девере. Если иногда его образ вставал перед ней, она отгоняла его, уже менее раздраженная, скорее, склонная к забвению. Приключение в Курраль-дас-Фрейаш бледнело в прошлом, теряло свое значение. Что же касается возможности новых покушений со стороны Джека, то чувство полной безопасности, которое она черпала в защите Робера, не позволяло даже думать о них.

Последний же, напротив, припоминая засаду на Большом Канарском острове, часто подумывал о враге. Бездействие противника только наполовину успокаивало его, и он так же бдительно следил, храня глухое беспокойство.

Тем временем Джек продолжал идти по роковому пути. Его дурной поступок в Курраль-дас-Фрейаш, ничуть не предумышленный, был лишь рефлекторным жестом, внушенным неожиданностью, случайностью. Однако неудача первой попытки превратила в горниле души его простую злобу в ненависть после презрительного вмешательства Робера, усугубилась и вместе с тем отклонилась от своей прямой цели. На время по крайней мере Джек Линдсей забыл про свою невестку, направив ненависть против переводчика «Симью», и дошел до того, что устроил ему засаду, из которой он не мог бы улизнуть, если бы избрал другую дорогу.

Но упорное сопротивление Робера, «геройское» вмешательство мистера Блокхеда еще раз провалили его проект.

С тех пор Джек Линдсей не делал различия между двумя своими врагами. Он питал и к Алисе и к Роберу ожесточенную ненависть.

Если он оставался бездеятелен, то только благодаря бдительности Робера. Представься удобный случай, и Джек, не колеблясь, вновь постарался бы избавиться от Алисы и Робера, гибель которых насытила бы его месть и привела бы его к богатству. Но он непрестанно наталкивался на упорный надзор Робера и со дня на день терял надежду найти для этого благоприятный случай среди населенного пункта, где оба француза и обе американки расхаживали со спокойствием, которое раздражало его.

Ла-Прайя, к сожалению, не может дать многого свободному туристу. Заключенная между двумя долинами, у моря сливающимися с двумя пляжами, – один Черный пляж на западе, другой – на востоке, – тот самый, на котором высадились туристы, Большой пляж, она построена на очелада, то есть на лаве, когда-то спустившейся с вулканов, заграждающих горизонт на севере.

Улицы города, заполненные свиньями, птицами и обезьянами, его низкие, испещренные, живыми красками дома, негритянские хижины его окраин, его черное население и значительная белая колония, состоящая из чиновников, – все это составляет оригинальное и новое зрелище.

Но через несколько дней турист, пресыщенный такой пестротой, находит лишь редкие развлечения в этом городе, имеющем четыре тысячи душ, и начинает скучать.

Однако ни монотонность жизни в Ла-Прайе, ни несчастный случай с «Симью», ни настоящий карантин – ничто не подорвало веселости Рожера и Долли.

– Что поделаешь? – заявлял иногда Рожер. – Мне занятно быть обитателем Зеленого Мыса. Мы с мисс Долли вполне уживаемся с мыслью стать неграми.

– А лихорадка? – заметила Алиса.

– Что за вздор? – отвечал Рожер.

– Но ваш отпуск кончится? – сказал Робер.

– Тогда – «непредвиденные обстоятельства», – отвечал офицер.

– Но ваша семья ждет вас во Франции!

– Моя семья. Она здесь, моя семья!

И действительно, Рожеру искренне нравилось жить даже в Сантьяго, лишь бы жить, как теперь, в тесной дружбе с Долли. Между ними еще не было произнесено ни одного определенного слова, но они все-таки были уверены друг в друге. Они считали себя помолвленными, хотя никогда еще не высказывались по этому поводу.

Между Алисой и Робером, наоборот, недоразумение продолжалось. Ложный стыд леденил слова на их устах, и по мере того, как протекали дни, они все более теряли почву под ногами и по-прежнему избегали откровенного объяснения, которое только и могло бы возвратить им мир.

Рожер был искренне огорчен этим положением. Ему представлялся в лучшем свете результат tete-a-tete Алисы и Робера на вершине Тейда. Как это они не выдали друг другу своих затаенных мыслей сразу и навсегда в ту минуту волнения, среди той необъятной природы, перед величием которой должна была бы казаться особенно мелкой сентиментальная стыдливость одной и болезненная гордость другого.