Агентство «Томпсон и Kо» - Верн Жюль Габриэль - Страница 44

– Они в моих руках, – подтвердил Томпсон, – и по крайней мере добрая часть похищенных бриллиантов!

Поручик, бледный от волнения, не будучи в состоянии произнести ни слова, схватил Томпсона за руку. Последний продолжал развивать свое предложение.

– И поэтому, вы понимаете, поручик, обещанная премия принадлежит мне. Так вот, уладьте как-нибудь наше дело, сказав, например, что вы умышленно уехали с целью поймать воров, открытие которых придаст значение вашим словам, и я готов уступить вам пятую часть, четверть, если понадобится, от причитающейся мне награды.

– О, это не важно! – воскликнул офицер с равнодушием, не заключавшим ничего лестного для португальского правительства.

– Ну, согласны? – настаивал Томпсон.

– А если откажусь?

– Если вы откажетесь, – отвечал Томпсон, – тогда будет так, как будто я ничего не говорил. – Я преспокойно высажу вас на Мадейре и удержу воров, чтобы передать их в руки английского консула, который сумеет обеспечить за мной честь открытия и выгоду от нее.

В голове поручика происходила быстрая работа. Отвергнуть предложение Томпсона – значит, возвратиться на остров Св. Михаила как человек, давший взять себя врасплох, точно ребенок. Принять их – значит, напротив, вернуть военные почести, ибо успех все оправдывает. Даже если пренебречь шансами когда-либо получить что-нибудь от обещанной награды, это приключение все же будет ему еще выгодно, сослужит службу в глазах начальства, потому что он сможет в таком случае приписать себе всю заслугу поимки воров.

– Принимаю, – сказал он решительным тоном.

– Очень хорошо, – одобрил Томпсон. – Тогда, если вам угодно, мы сейчас уладим дело.

Соглашение, основания которого только что были набросаны, было составлено и подписано обеими сторонами. Томпсон немедленно передал офицеру найденные драгоценные камни и попросил выдать в том расписку. Теперь он мог вздохнуть, довольный тем, что привел к благополучному концу это важное дело.

Пока Томпсон так удачно вел переговоры, страшный гнев накоплялся в сердце Хамильтона.

Выйдя из оцепенения, в которое его повергла дерзость администратора, баронет, весь кипя гневом, пустился в погоню за ним. Но не мог его настигнуть. Тогда он обратился к капитану Пипу, который, сойдя с мостика, спокойно прогуливался, куря свою утреннюю сигару.

– Капитан, – произнес он сдержанным голосом, – могу ли я знать, кому заявлять мне на пароходе свои претензии?

– Артемону, может быть! – заявил тот с мечтательным видом.

– Капитан! – вскрикнул баронет, побагровев от ярости.

– Сэр? – возразил капитан спокойно.

– Капитан, я нахожу, что здесь уже достаточно издевались надо мной. Так как вы отвечаете за ход парохода, то не удостоите ли сообщить мне, почему это еще видны последние утесы Муравьев? Почему в десять часов утра мы едва находимся против острова Святой Марии? Почему после восьмичасового плавания остров Святого Михаила еще в виду?

– Святого Михаила? – повторил капитан недоверчиво.

– Да, Святого Михаила, – строго подтвердил баронет, показывая черную точку, которая перерезала линию горизонта между Муравьями и Святой Марией.

Капитан взял в руки подзорную трубу.

– Если это Святой Михаил, – сказал он насмешливо, – то это остров на парах! Он дымится!

И капитан поднялся на свой мостик, между тем как взбешенный баронет строил страшные планы мести.

Как невежливо ни были приняты замечания Хамильтона, они тем не менее были справедливы. Капитану недолго пришлось ждать, чтобы самому в том убедиться. С рассветом след за кормой показал ему, что скорость «Симью» с двенадцати узлов внезапно упала до восьми.

Вызванный мистер Бишоп не высказался успокоительно. От самого отплытия он тщетно подбавлял жару. Невозможно было увеличить давление. Причиной, конечно, было дурное качество угля, взятого в Орте. До тех пор пользовались запасом английского, но после острова Св. Михаила поневоле понадобилось прибегнуть к недавно погруженному, и плохое действие его тотчас же дало себя почувствовать.

Мистер Бишоп ничего не прибавил, и капитан более ни о чем не спросил его. Раз нельзя превысить восьми узлов, то будут делать восемь узлов – вот и все, и придут на Мадейру с новым опозданием на двадцать четыре часа. Море обнаруживало склонность к спокойствию, барометр оставался на умеренной высоте, капитану нечего было беспокоиться, и он не беспокоился. Он только хранил от этой неудачи несколько дурное расположение духа, излишек которого должен был отозваться Хамильтону.

Эта буря, как ни была она невелика, однако избавила бравого капитана от накопившегося в нем гнева. Такой ровный характер не мог замедлить прийти в равновесие. Поэтому за завтраком он в самом лучшем расположении духа сидел против Томпсона за столом, который вследствие волнения значительно пустовал.

Однако капитан снова омрачился, когда, взойдя на мостик, увидел ту же точку, которую указал ему Хамильтон, упорно державшуюся в следе за кормой «Симью». Это упорство заставило его задуматься.

Уж не послан ли пароход в погоню за ними губернатором острова Св. Михаила? Правда, это мог также быть пакетбот, совершающий обыкновенные рейсы между Азорскими островами и Мадейрой. Время решит вопрос.

Эти заботы вахтенного мостика были неведомы спардеку, и, однако, он не отличался своим обычным оживлением. Крупная зыбь не только уменьшила число прогуливающихся, но еще как будто вчерашнее недовольство продолжало тяготеть над пассажирами, чувствовавшими себя хорошо. Они ходили взад и вперед в одиночку. Не соблазняясь комфортом приятно сгруппированных стульев, большинство держались врозь, уцепившись за сетки, чтобы сохранить равновесие.

Хамильтон, с уязвленным сердцем, подставлял под ветер свой лоб, красный от обиды. Ни за что на свете он не заговорил бы теперь ни с кем, и его злоба была направлена против всех. Уйдя в свое достоинство, он до устали воспроизводил утренние сцены, между тем как дочь его под надзором леди Хамильтон разговаривала с Тиггом, обретшим свободу вследствие недомогания девиц Блокхед.

Хамильтон следил за этой любезной беседой. Только он оставался одинок. Если бы хоть его друг дон Ижино был тут. Но дон Ижино лежал в своей каюте, сваленной морскою болезнью, и Хамильтон с горечью считал себя покинутым всеми.