Три девочки [История одной квартиры] - Верейская Елена Николаевна - Страница 38

Наташу вдруг охватило какое-то, совсем особенное, непередаваемое состояние. Это было вроде бреда. Она отлично сознавала, что едет по льду Ладожского озера, что под ней глубокая-глубокая вода, а где-то, по обеим сторонам, совсем недалеко, фронт, немцы. Но ей вдруг представился какой-то огромный, страшный зверь, вроде тех драконов, каких она видела на картинках в сказках. Его необъятная пасть с острыми, хищными зубами широко раскрыта, но прямо в его нёбо вонзен штык; и держит этот штык ее папа, упираясь ногами в отвратительную отвислую губу чудовища. А рядом с ним Вася вонзает штык в нижнюю челюсть зверя – прямо под толстый высунутый язык. Извивается чудовище, в ярости бьет длинным чешуйчатым хвостом, но не закрыть ему пасти, – разомкнута она двумя надежными штыками…

Несколько секунд длилось это почти бредовое видение, и вдруг неистовый порыв ветра вырвал из рук Наташи и затрепал угол одеяла, и она снова увидела эту сверкающую непрерывную цепь огней.

Почем знать? Может быть, и правда, папа и Вася сейчас где-то тут, совсем близко от нее, не дают чудовищу сомкнуть свою подлую пасть.

– Наташка, холодно, лови одеяло! – крикнула Люся. – И чего мы сели? Давайте попробуем снова лечь.

С огромным усилием, борясь с ветром, который рвал с них одеяло, улеглись они на дне кузова. Борт немного защищал их от ветра.

– Мне кажется, мы никогда не приедем, – уныло сказала Катя. – Так и будем ехать и ехать без конца.

– Ой, не пугай! – вздохнула Люся.

Вдруг машина остановилась. Девочки прислушались. Стукнула дверка кабины, – видно, шофер вышел из нее. Гудел, шуршал чем-то ветер.

– Я выгляну! – Наташа выползла из-под одеяла, встала на коленки, держась за борт машины, и огляделась. Кругом была черная ночь и так же бушевал ветер и обжигал лицо. Наташа снова поспешила под одеяло.

– Ну что, Наташа?

– Ничего не видно, все машины стоят.

– Как страшно! – повторила Люся.

Они долго лежали молча, стараясь как можно плотнее прижаться друг к другу.

Кузов качнулся, и они услышали голос Жениха, старавшегося перекричать шум ветра:

– Мамаша, может, в кабину тебя взять? Потеснимся там как-нибудь!

– Нет, сынок, тут мне лучше. В кабине сидеть надо, а мне только бы лежать и лежать… Мне все дремлется…

– Ничего, скоро поправишься, мамаша!.. Ну, а вы? Живы? – И руки Жениха затрясли девочек сквозь одеяло.

– Живы! – три головы высунулись наружу. – Что случилось? Почему мы стоим?

– Обстрел впереди был, лед трещину дал, вот и стоим.

– Девятый километр! – с ужасом крикнула Люся.

– Эка вспомнила! То место давно позади.

– И что же теперь будет? – спросила Наташа.

– Дорожная бригада мост через трещину налаживает. Как закончат, так и поедем.

– А как там моя мама?

– Ничего, в порядке. Ну, прячьтесь, девчата, носы поотморозите. – И Жених выскочил из кузова.

– Девочки, вы подумайте, – проговорила Наташа, – на таком морозе мост строить… – Невольно вздрогнув, они еще теснее прижались друг к другу.

Если бы много времени спустя девочек попросили подробно рассказать о том, как они приехали в деревню, – все три, вероятно, рассказали бы совсем по-разному. Все это было как во сне. Они смутно помнили, как их одну за другой кто-то вынимал из кузова и ставил на ноги и как затекшие ноги были словно деревянные; и кто-то вел их под руки в избу; и как старушечий голос причитал над ними, без конца повторяя жалостливые слова; и как они пили горячее, душистое топленое молоко и просили еще, но Софья Михайловна не позволяла; и как это молоко чудесным, бодрящим теплом разливалось по всему телу; и как они потом очутились все три рядышком на русской печке с мягкими подушками под головами; и пахло овчиной, и снизу снова вливалось в их тела волшебное тепло; и как им казалось, что они все еще едут на тряской машине, но это было недолго, потому что сон почти мгновенно сковал их.

Когда Наташа проснулась и открыла глаза, было совсем темно. Рядом с ней ровно и глубоко дышала Люся. Все так же пахло овчиной, и снизу шло все такое же ласковое, мягкое тепло. Наташа с наслаждением потянулась и повернулась на бок. В темноте выделялись три ровных голубых квадрата. Наташа поняла, что это окна. Ей показалось, что она уже выспалась и больше не заснет. Ни о чем не думалось, было просто тихо, тепло, хорошо.

Она лежала и беспричинно улыбалась, и следила, как квадраты все голубели, как в комнате начинали смутно обозначаться предметы. Вот выделился стол. На нем огромный пузатый самовар. В углу кровать под пологом. На нее, наверно, положили маму с Тотиком. Как тихо! Только ровное дыхание спящих людей. Дверь в соседнюю комнату завешена светлой занавеской. А окна все голубее и голубее. Вот уже начинают вырисовываться на них морозные узоры.

И вдруг такая бурная, такая безудержная радость жизни охватила Наташу, что лежать больше было невтерпеж. Она порывисто села и тут только заметила, что спала нераздетая, – только шубку и валенки сняла. Вот все это лежит тут же, на печке.

Она так спешила, точно ей нужно было поспеть куда-то к сроку. Натянула валенки, надела шубку, шапочку и осторожно, изо всех сил стараясь не нашуметь слезла с печки. Дверь в сени скрипнула громко, и Наташа замерла, прислушалась. Нет, никто не проснулся. В темных сенях она ощупью отыскала дверь, отодвинула огромный деревянный засов и вышла на крыльцо.

После духоты и тепла избы морозный воздух словно широкой струей ворвался в легкие, раздвигая грудную клетку. Уже заметно рассвело и все было ясно видно. Деревенская улица шла вдоль длинного холма. Прямо с крылечка открывался широкий вид на оснеженные поля, на леса, пушистые от инея. Избы тонули в сугробах; на крышах лежали высокие, круглые снежные шапки. При въезде в деревенскую улицу, словно два часовых, по обеим сторонам стояли две огромные березы. Кое-где над избами уже поднимались из труб тоненькие, прямые, как по линеечке, дымки.

Тишина стояла такая, что Наташа слышала собственное дыхание. Она спустилась с крылечка и но тропочке вышла на совсем мало наезженную дорогу посреди улицы. Снег звонко скрипел под валенками. Где-то поблизости вдруг прокричал петух; ему сразу откликнулся второй, третий, четвертый; где-то замычала корова, заблеяли овцы, приглушенно донесся сердитый женский окрик – и снова тишина, тишина…