Дыхание богов - Вербер Бернард - Страница 36

– Это неправда. Не верю ни единому слову.

– Это правда. А правду часто трудно принять. Но я должен сказать еще кое-что. Не суди ее, она никогда не смогла бы полюбить тебя. Пожалей ее, она никогда никого не сможет полюбить. Подобно тому, как многие врачи становятся специалистами по лечению тех болезней, от которых страдают сами, так и она выбрала своей специальностью любовь. Насмешка судьбы заключается в том, что она никогда не сможет испытать этого чувства.

Гермафродит снова горько усмехается.

– Так часто бывает. Хромые учат других ходить. Потерпевшие неудачу рассказывают, как добиться успеха.

– НЕ МОЖЕТ БЫТЬ! – восклицаю я. – Она богиня!

– Видишь, – отвечает Гермафродит, – я говорил тебе, что ты не сможешь выслушать меня. Ты не можешь этого понять.

– Но ведь можно же как-то помочь ей!

– Ты был врачом, Мишель Пэнсон. Ты должен был изучать основы психиатрии. Ее заболевание называется «истерия». Афродита – воплощение женской истерики.

Мне становится не по себе.

– Она пережила анорексию, булимию, депрессию, попытки самоубийства, нимфоманию. Теперь она богиня любви. Вполне закономерный путь для…

– Женщины?

– Нет, для истерички. Не все женщины подвержены истерии. Мне кое-что об этом известно. Я ведь сам немного женщина, понимаешь?

Он снова смеется едким, гнусавым смехом, который мне очень не нравится. Я чувствую, как во мне поднимается глухой гнев.

– Это ложь. Афродита прекрасна. Более того, она…

Я ищу слова, чтобы описать, что же меня привлекает в ней. Нет, это не красота. Что-то другое. Ага, вот! Я говорю:

– Она – сама нежность, мягкость, понимание. Впервые в жизни мне начинает казаться, что женщина действительно понимает меня.

– Бедный Мишель. Любая форма безумия чем-то уравновешивается. Параноики более бдительны. Шизофреники более изобретательны. Нимфоманки более чувственны. Истерички сильнее чувствуют чужую боль. Она увидела ТВОИ тайные шрамы. У нее необыкновенно развиты способности к постижению мужской психологии. В самой глубине твоей души она разглядела все твои раны, а ты почувствовал, что тебя понимают. Это просто манипуляция.

Он смотрит на меня с сочувствием.

– Ты решил, что тебя понимают, и «пал жертвой любви». Пал – очень точное слово. Это твоя потеря, а не приобретение. Но на самом деле ты пал жертвой всего лишь ее способности анализировать. Вот и все. Вот что легенда называет ее «волшебным поясом», который заставляет мужчин влюбляться в нее. Способность быстро проникать в тайники твоей души и находить там скрытую боль и детские страхи. А ты решил, что тебя любят.

Я опускаю голову и наливаю себе еще амброзии.

– У каждого бога есть своя грязная история, скрытая под мифами и легендами. Нервная болезнь, одержимость, насилие, преступление, потрясение, пережитое в детстве. И сопротивление на удар, благодаря которому возникает некий «дар». Дальше время приукрашивает историю, превращает ее в легенду. Мы все герои. Кажется, Геракл говорил вам об этом. Я жертва известного физиологического синдрома – третьей хромосомы. У меня две женские хромосомы и одна мужская. Поэтому я так выгляжу. Говорят, это лечится, если колоть гормоны. Но я не хочу лечиться. Я принимаю двойственность своего пола.

Гермафродит поглаживает грудь, теребит усы.

– То, что я сказал, должно успокоить тебя. Это означает, что все главные боги Олимпа были когда-то смертными. А значит, однажды и ты сможешь стать тринадцатым богом-преподавателем. Если ты одержим моей матерью, то тебе нужно добиться хотя бы этого. Тогда ты целую вечность сможешь пускать перед ней слюни, вместе с остальными, обреченными на пожизненное сексуальное рабство.

Он звонко хохочет. Я оглушен, как Теотим на ринге. Двойной хук в подбородок. Афродита – истеричка? Ее волшебство – следствие психической болезни? Эдмонд Уэллс говорил, что хорошего боксера узнаешь по тому, как он встает после нокаута. Я должен подняться. Пять, четыре, три, два… Я трясу головой, чтобы очнуться.

Не могу поверить. И в то же время мой интерес к Афродите не пропал. Какова бы ни была ее история, она сама первая жертва. Отец бросил ее мать? Это не было ее решением. И не она выбрала себе мачеху. Гермафродит открыл мне правду. И я зол. Я бы предпочел не знать ее.

Гермафродит пожимает мне руку, как хороший игрок, который ценит достойного противника.

– Любовь – это победа воображения над разумом. Не забывай этого. Запиши в свою «Энциклопедию», чтобы и другие могли воспользоваться этим знанием. Знай, однако, что я завидую тебе, Мишель. Твое воображение позволяет тебе пережить необыкновенно сильные чувства. Пусть даже и иллюзорные.

В моей голове идет работа. Я перевариваю услышанное. Сын Гермеса и Афродиты уходит, унося мертвое сердце в банке.

Я чувствую страшное одиночество. Ора приносит десерт – блинчики с творогом и изюмом. Восхитительно вкусно. Еда – вот простое, реальное удовольствие. Я меланхолично наслаждаюсь десертом.

Мой взгляд падает на сцену, где, кажется, что-то готовится. К оркестру присоединяются сатиры с флейтами Пана и кентавры, которые играют на больших волынках с кожаными мешками и глиняными трубками.

Дионис поднимается на сцену. Он объявляет, что сегодня вечером ужин подан в Амфитеатре, потому что группа активистов поставила для нас пьесу под названием «Персефона в аду».

Тут же со всех сторон к скамьям сбегаются химеры. Раздаются три удара в гонг. Свечи гаснут, сцена освещается.

Хор в трагических масках оплакивает похищение Персефоны. Появляются актеры, их лица скрыты масками, но мы узнаем наших учителей. Деметра играет Персефону, Гермес – Зевса, а Дионис успел переодеться в Гадеса.

Афродиты среди них нет. Ее имя отдается звоном в моей голове всякий раз, как я думаю о ней. А-фро-ди-та. На сцене декламируют актеры в масках. Я вспоминаю заметку по этимологии, которая попалась мне в «Энциклопедии». Словом «персона» раньше называлась маска, в которой выступал актер древнего театра. «Personare» – чтобы голос звучал из углубления в деревянной маске. Персона – это маска.

Пьеса идет в сопровождении пения и музыки.

Мне совершенно необходимо расслабиться.

При свете луны я листаю «Энциклопедию» и нахожу отрывок, имеющий отношение к античному театру. Я читаю, что в то время актеры были рабами и принадлежали хозяину труппы. «По окончании представления актеров выставляли на продажу, как проституток. Чем серьезней была роль, которую они исполняли, тем дороже они стоили. Нередко роль персонажа, обреченного на гибель, исполнял приговоренный к смерти. В мифе о Пенфее актриса, исполнявшая главную роль, действительно раздирала на куски своего сына. В средние века актеров, которые играли злодеев, нередко гнали с постоялых дворов; вошедшие в раж зрители часто устраивали над ними самосуд».

Рядом со мной садится Мата Хари.

– Можно? – шепотом спрашивает она.

Она замечает «Энциклопедию».

– Ведь это книга знаний Эдмонда Уэллса?

– Он завещал ее мне, – отвечаю я, поглаживая переплет бесценного гримуара.

– Я хотела сказать тебе, Мишель… Я видела, как ты играешь, и считаю, что твои китодельфины очень интересны.

– Спасибо. Твои люди-волки тоже.

Вдруг мне приходит в голову мысль: маска, «персона» – personare, которую носят боги-ученики, – ведь это их народы. Мы таковы, какими нас представляют себе тысячи босяков, нищих, которыми, казалось бы, мы должны управлять. Мы таковы, какими должны быть по мнению тех, кто верит в нас. Более того, они выдумывают нас.

– Да, мои люди-волки путешествуют, исследуют новые земли, но им не удается ни построить большой город, ни создать научные лаборатории. Кроме того, они слишком мало думают, полагаясь скорее на инстинкты.

– Все мы таковы.

Мата Хари поворачивается спиной к сцене, чтобы лучше видеть меня в полумраке.

– Иногда мне жаль моих смертных. Мы боги, у нас есть хоть какая-то возможность для маневра. Они же там совсем увязли, они по шею в игре и ни о чем не подозревают.