Ночь над прерией - Вельскопф-Генрих Лизелотта - Страница 42

Квини испугалась:

— Почему не готов?

— Мм-да, как бы мне это вам объяснить?..

— Прошу вас, объясните!

Эйви, казалось, испытывал сильные колебания, но, посмотрев на растерянное лицо Квини, собрал все свое гражданское мужество.

— Я попытаюсь. Это будет для меня очень трудно… а вы должны молчать об этом.

— Да.

— Видите ли, Крези Игл — судья племени и у него с государством белых людей и нашей полицией свои отношения. Вам надо знать всю историю жизни Эда для того, чтобы все это понять. Но Джо Кинг после воспитания и горького опыта полиции белых людей, своего рода мафии, и после того, как он отрекся от мира гангстеров, не хочет вступать в соглашение с нашим милым миром. В этом, мне кажется, выражается сущность его положения, и — между нами говоря — лучше, если он в таком положении и останется. Дело в том, что человека с его происхождением и его прошлым на основании каких-нибудь покаянных признаний и раскаивающихся откровений о гангстерском мире наша полиция принудила бы к роли провокатора. При этом и морально и физически он бы тем более погиб и был бы для вас навсегда потерян. Я уверен, что он сам себе на этот счет никаких иллюзий не строит. А вот Эд строит себе иллюзии, потому что он этих обстоятельств не знает и, при всей своей осведомленности о человеческих бедствиях, все же сохраняет свою наивность.

— Что же мне еще делать, док?

— Вы обращались в совет племени и к шефу?

— Нет.

— Почему?

— Чем они мне могут помочь?

— Это, конечно, вопрос. Но если вы, индеанка, в них не верите, то кто же должен в них верить!

Врача позвали к пациентам.

Квини хотела оставить больницу, в дверях ее поймала Марго:

— Иди же к нам! Мой отец дома и делает с мальчиком уроки по чтению.

Квини получила у заведующего хозяйством разрешение попастись при больничном поселке ее лошади. Животное обрадовалось зеленой траве, более вкусной, чем высохшая трава в прерии и кактусы. Медленно пошла Квини пологим склоном вниз, к недавно построенным красивым деревянным домикам, в которых проживали избранные индейские семьи. Здесь поселилась и Марго со своим слепым мужем.

Квини поиграла с их сыном Давидом. Ей было легче, когда она была чем-то занята. В больнице все прошло так быстро, суматошно… Тут можно было каждое слово еще раз обдумать.

В пять часов вечера пришли домой Эд и Марго.

— Ты останешься ночевать у нас, — тотчас заявил Эд, услышав голос Квини. — А сейчас сперва поешь с нами.

Поужинали запросто на кухне. Мебель была тут белая, блестящая. Если Марго была нужна вода, то ей достаточно было лишь повернуть кран, в то время как семьи, живущие в прерии, все еще должны были тащиться за мили к ближайшим источникам. После ужина Квини помогла Марго умыть малыша и уложить его в выкрашенную в белый цвет кроватку. Потом она осталась в кухне вдвоем с Эдом.

Слепой всегда говорил раздумчиво, так, чтобы каждому слову было свое строго определенное место.

— Квини, ты пришла ко мне из-за своего мужа?

— Да.

— Твой муж не прав. Почему он не хочет, чтобы на нашей земле была вытравлена чума?

Квини смотрела мимо слепого в окно, на солнце, которое в этот длинный летний вечер все еще оставалось ярким. Она подумала, что Эд больше никогда не сможет увидеть этого солнца. А он продолжал:

— Речь ни о чем другом, как о честных свидетельских показаниях полиции для следствия против неизвестного. Если у твоего мужа чистая совесть, он может говорить. Если совесть нечиста, он должен признаться, отбыть остаток и как порядочный человек начать все снова — сначала. Он виноват перед тобой и перед всеми нами. И тем более перед ребенком, которого вы ждете. Возможно, он боится, но страх ему нужно оставить. Такой страх недостоин человека.

Квини задумалась. Эд ждал. Он хотел услышать ее ответ.

Наконец Квини нашлась, что сказать:

— Твои слова очень далеки, Эд. Ты кричишь, но я далеко-далеко, на другом берегу. Конечно, я слышу тебя, но понять ничего не могу. У меня есть много вопросов, но кому я могу их задать? Твои уши закрыты, и ты говоришь, как белый. Ты живешь, где они тебе дают воду; тут действуют другие законы.

— Квини, я тебя не обманываю. Я говорю тебе, что есть. Мы не будем помогать твоему мужу, до тех пор не будем, пока он не поймет, что своим отказом дать показания помогает гангстерам. Мы не хотим пачкать имени нашего племени, мы хотим свои руки держать чистыми.

— Да, у вас чистые руки! Ну и что из того, что у вас чистые руки! Вот так вы изгнали мать Стоунхорна, когда она топором защитила своего ребенка от пьяного деда. Ты знаешь, Эд, что такое пьяный мужчина на уединенном ранчо? С вашим добрым именем и с вашими чистыми руками вы тоже причастны ко лжи, распространенной о Джо, когда ему было шестнадцать лет. И вы таким образом избавились от него. Кто из вас встретил его у ворот тюрьмы, когда в свои восемнадцать он был выпущен на свободу? Никто. Он остался один. И кто из вас с вашими чистыми руками помог Стоунхорну, когда он теперь порвал с гангстерами и при этом рисковал жизнью? Это для меня очень далеко, что ты говоришь, Эд, как чужой воздух, и прости меня, но я тоже не хочу тебе лгать, я думаю о фарисеях, о книжниках… Ты говоришь, Джо должен поплатиться. За что? За то, что он оклеветан белым учителем, назван вором и, отторгнутый вами, вступил с белыми людьми на преступный путь? Должен ли он был исправиться у белых людей в их тюрьмах? Могли ли они его в своих тюрьмах исправить? Я верю, Эд Крези Игл, что все будет исправлено, только если Джо будет здесь, у нас, и сможет честно работать. И если вы с ним будете работать тоже честно.

Слепой прислушивался к Квини и обдумывал ее соображения. С какой детской уверенностью говорила Квини о том, что ее муж стал жертвой судебной ошибки! Нет, Эд не верил, что прежний судья племени, занимавший свой пост целых восемь лет, мог ошибиться. Он сидел молча и прислушивался к самому себе. Разорвано и расколото все, и индеец стоял против индейца. Как же снова подойти друг к другу?

Солнце медленно заходило. Оба оставались в кухне, пока сумерки не превратились в темноту. Слепой поднялся, чтобы перейти к своему ложу. Марго позвала Квини, обе женщины улеглись спать вместе. Квини сразу будто провалилась в темноту.

Утром она проснулась вместе со всеми и выглядела бодрой. Ее поведение не давало поводов ни для сочувствия, ни для упреков, ни даже для вопросов. Так как она опасалась, что Эд при прощании все же еще может сделать попытку ее убеждать, она опередила его, сама подошла и сказала:

— Индеец борется. Он не болтает.

Она пошла к своей лошади и начала многочасовой путь домой. Никто не знал, о чем она размышляла.

Когда она достигла долины прерии, где на склоне стояла бревенчатая хибара Кингов, она поехала дорогой с твердыми засохшими колеями наверх, к дому, позаботилась о лошади и прошла к маленькому, продуваемому ветрами кладбищу. Она почтила память старого Кинга, отца Джо, которого погубило бренди белых людей, почтила память матери великого вождя, прах которого покоился по другую сторону долины, где-то в Белых горах.

Дни потекли в работе. Ночи были тяжелые. Однообразие жизни нарушила доставка служебной депеши на соседнее ранчо, по другую сторону долины — событие совершенно необычное, и это не осталось незамеченным Квини. На следующий день сын соседнего ранчеро Гарольд Бут уехал на своем «Фольксвагене». Он взял с собой чемоданчик и отсутствовал шесть дней. На седьмой возвратился. Квини, беспокоясь о Джо, чувствительная, как обожженная кожа, была взбудоражена этими событиями. Гарольд Бут был для нее теперь совершенно незначимой и не вызывающей никаких эмоций личностью. Ему было двадцать пять лет, крупный, широкоплечий. Младший, избалованный матерью сын, он в детстве был одним из лучших учеников в школе резервации, в которую ходила и Квини. Он по-своему полюбил девушку, которая рано стала нравиться всем парням, и был соперником Джо, потом стал его врагом. Квини должна была себе признаться, что испытывала тогда детскую и уже не детскую радость от того, что будила чувства как Джо, так и Гарольда, пока ее решение в пользу Джо, который втайне уже давно нравился ей, не стало для всех очевидным. Знала она и то, что Гарольд со своим поражением все еще не примирился. Его попытка утешиться знакомством с состоятельной белой, дочерью владельца большого парикмахерского салона, закончилась плачевно. Он стал для нее лишь приключением, а суровая прерия была ей не по нутру. Промах усилил, ожесточил его досаду на то, что он упустил Квини, привлекательную девушку, талантливую художницу, дочь крепкого ранчеро. Квини хорошо ощутила это в воскресной компании после ставшего уже легендарным дня родео, когда еще вздумала выставить передним свои нежные руки. Она раскаялась в этом слишком поздно. Недремлющим инстинктом устанавливала она теперь связь между поездкой Гарольда и осложнением положения Джо.