Самовар - Веллер Михаил Иосифович - Страница 27

Они расписывали агитационную кампанию и шкодливо гоготали: «Советская Армия – самая трезвая в мире!», «Рабочий класс против пьянства», «Спасибо Партии за возвращенного мужа».

Итог известен: Горбачев и Лигачев таки задвинули Закон о борьбе с пьянством, водочные линии демонтировали, виноградники вырубили – и, чтоб процесс (который п о ш е л) не останавливать раньше времени – действительно за счет уменьшения пьянства производительность труда на многих предприятиях подскочила на 10, 12, 13%! И стали процесс дожимать...

И мгновенно хрупнул и рухнул бюджет. И мигом понадобились кредиты у Запада, иначе стопорилось товарно-денежное колесо и вставал ВПК, святая святых, бесперебойная работа которого и была как бы целью акции и сутью существования государства И для оживляжа тупо и хмуро трудящихся масс понадобились «гуманизация» и хоть какие-то стимулирующие экономические пряники. «Пошедший» процесс размытыми наплывами и судорожными дергами переходил в скачку на тигре.Научно это можно назвать так, что одно из следствий Второго закона термодинамики гласит: любые колебания неустойчивей системы увеличивают ее энтропию. По-простому: если ты сползаешь по песчаной осыпи – то чем больше барахтаешься, тем быстрее сыплешься. По анекдоту: если уж попал в дерьмо – то сиди тихо и не чирикай. Еще не оформленная, не узаконенная группа поняла это быстро.

И вот тогда-а... Это можно считать наращиванием мускулов; а можно разведкой боем.[9]

Когда в 86-м рванул Чернобыль, утонул «Нахимов» (логичные цепи диких и примитивных ошибок), впервые в истории пароход столкнулся с паровозом – на Волге, воткнувшись в пролет моста и обрушив на палубу гремящую гармошку вагонов, когда грохнул вытекший газ во впадине под Уфой и вспышка сожгла два поезда с пассажирами, – направление определилось однозначно. «Нахимов» был разработкой Жоры, Чернобыль – Чеха: группа складывалась. Группа осознала свою силу.

2.

Парашюты рванули и приняли вес, земля покачнулась едва.

Брно, ребята, в августе 68 года брала Витебская воздушно-десантная дивизия. И заняла она город – в лучших традициях. Лихо, молниеносно, по расписанному.

Хорошая дивизия, отборная. Элитные части.

Еще в 56 ее бросали на Будапешт. Бросали в буквальном смысле – десантировали с воздуха. Взять городские узлы и держаться до подхода танков.

Нашу роту тогда выбросили на вокзал. Два десантных взвода по тридцать, шестьдесят человек десантников в роте.

Ну, половину перебили еще в воздухе, пока спускались на парашютах. Секли снизу из автоматов. Видишь – летит в двадцати метрах от тебя, мы плотно десантировались, фактически точечный объект, наша задача была – захватить и держать здание вокзала.

Вот летит он в двадцати метрах от тебя, переговаривались в воздухе, звуки все снизу слышны – что ты, – и вдруг дернулся, и обвис мешком в подвеске, голова на грудь упала. Опустился – упал мешком, и лежит. Готов, убит.

И такое зло, такая злоба берет, когда видишь, как рядом твоих ребят убивают – прямо звереешь. Уже даже не боишься, все равно деваться некуда, страх забыл, чувство одно – ну держись, суки!!! пиздец вам пришел!!!

Опускаешься только, еще даже ногами не коснулся – и сразу: рожок веером от живота. Тут уже не смотришь, кто там тебе подворачивается – просто в стороны очищаешь сектором пространство. Только своих не задеть.

Погасили купола, отстегнулись – и в вокзал. Очередь в потолок, ложись, на хуй!! Все вон!! Бегом!!!

Осталось нас живых-боеспособных, когда приземлились, человек тридцать. А вокзал огромный!

Заняли оборону у окон. На все четыре стороны. Двери скамьями и киосками забаррикадировали. А вокзал выходит на площадь. С нее улицы расходятся. Чего-то кричат там, бегают. И – длинными очередями, у каждого полмешка патронов, вымели площадь. Тут уж не смотришь, кто там. Рядом свои убитые ребята лежат.

И вот трое суток мы держали этот вокзал. Стреляли – по силуэтам. Кто мелькнет там в улице – очередь. Сначала они пытались там дергаться, потом бросили. Один с автоматом с чердака, из слухового окна высунулся – так мы им этот чердак со всем фасадом размолотили в решето.

Рации ни фига нет, понял, одного радиста в воздухе убило, у второго она не работает, побилась. Где наши, что делать – ничего не известно. Телефоны тоже не работают. Наши, видно, заняли телефонную станцию и отрубили. Электричества тоже нет. Ночью спим в две смены, ракеты пускаем. Ракет мало.

Забаррикадировались, ночью, когда темно – бьем на шорох.

И воды нет, вот что хуево. Водопровод тоже не работает. Пить охота дико. В буфете там было какое-то пиво, лимонад, его в первый день все выпили.

А в городе стрельба, но не очень. И никаких наших не видно.

Ну че. Жить захочешь – все сделаешь. Дело, вообще, пахнет керосином. Помереть готов, но об этом не думаешь, потому что это тут само собой разумеется. Один там, правда, пытался на второй день из-за угла к нам с белым флагом вылезти: сдавайтесь, мол, вам ничего не будет, вы не виноваты. Раз-змолотили на xyй суку вместе с флагом. Будем мы ему сдаваться.

Ну соображаем: че? последний патрон себе, что ли? Как-то не верится. Потому что, ребята там говорили, мадьяры такое с нашими делали, кого живым захватывали, что, знаешь, лучше десять раз самому застрелиться.

Ну че. Сухпаек в глотку не лезет, пить нечего, перевязочные пакеты все на раненых извели. Да все, в общем, ранены: кого щепкой или кирпичной крошкой по роже задело, кто ушибся там, вывихнулся, кого в воздухе зацепило. Грязные, падла. И воды нет.

И патроны кончаются. Стали думать: ну что, отходить ночью, что ли: без патронов все равно сидеть без толку, зайдут и перебьют спокойно, сколько нас тут есть-то. А куда идти-то? никто не знает. Выйдешь – и нарвешься. Офицерам здесь чего командовать, все вместе сидим.

Вот на третий день подошли наши танки. Увидели мы их – блядь, заплакали. Вот веришь ли, хер его знает, вроде теперь уже и отлично все, а плачешь, буквально. Такое нервное напряжение, что ты, конечно.

Ну че. Привезли в солярной бочке воды, дали они нам всем попить первым делом; а потом нас всех – в бэтээры – и на аэродром. Раненых – в госпиталь.

И ни хуя мне даже медали не дали. Ни отпуска домой, ни хуя. Нескольким ребятам дали «За отвагу», летёхе – Красную Звездочку, а большинству – ни хуя. Благодарность в приказе. Всему строю. И подписку о неразглашении.

...Это все нам рассказывал наш сундук-сержант, каптерщик полковой. Четырнадцать лет в армии. Мужику за тридцать, уже лысеет, брюшко такое отрастил, а здоровый – что ты. Две двухпудовки берет ручками вниз – и двадцать раз жмет.

Так что когда объявили десантуре боевую готовность – очко, конечно, сыграло. Кто их знает, куда сунут. Нам ведь только что все время внушается? что кругом враги, заговоры, агрессоры, верить никому нельзя, жди чего угодно.

Выдали паек на три суток, триста патронов, пять гранат.

А нам в танковой роте – полную боеукладку, баки под пробку, две двухсотлитровых бочки солярки – на бортовые подвески снаружи на броню. Пэтэшки.

На аэродром, по две машины – в Ан-12, и сутки там сидим.

Потом оказалось:

С вечера по международному воздушному коридору проходил наш рейсовый Ан-24 Киев – Берлин. И на подлете к Брно он передал на диспетчерский пункт: прошу срочную посадку, на борту острый больной, нуждается в срочной операции. Чехи дали добро.

Самолет сел, к нему сразу вызванная скорая помощь, больного погрузили и увезли. Пока то да се, аэропорт большой, работает, самолет зарулил на стоянку, пассажиры вышли и отправились в аэровокзал. Все больше молодые ребята, со спортивными сумками, тренер покрикивает, у них соревнования срываются, бросились звонить в Берлин в оргкомитет, экипаж звонит в Киев: в общем, отложили вылет до утра. Самолет вне расписания, его надо воткнуть в график, пассажиры пока разбрелись, кто дремлет, кто пиво пьет.