Разбиватель сердец (сборник рассказов) - Веллер Михаил Иосифович - Страница 26

"Ты казался волком, – сказала она, – а оказался ручным псом, который несет в зубах свой ошейник и виляет хвостом". И я радовался, что сумел стать ее ручным псом, безмозглый идиот.

Это такое счастье – быть ручным псом в тех руках, которые любишь и которым веришь.

А потом – потом все пошло как обычно…

Я сорвался с цепи и вываливал на нее все свои чувства – без меры. Ей нечего было желать – я опрометью выполнял и вилял хвостом. Она стала властна надо мной – я сам так захотел: мне ее власть была сладка, а ей переставала быть интересна.

Для меня происшедшее было невероятным – для нее нет. Я не мог опомниться – она опомнилась первой. Я не хотел опомниться – а она побаивалась меня, побаивалась оказаться от меня в зависимости.

Она стала утверждать свою власть надо мной – и я рьяно помогал ей в этом, ничего не видя и не понимая: я был пьян в дым невероятной взаимностью нашего чувства.

И оказалось, что для меня нет ничего, кроме нее, зато для нее есть весьма много вещей на свете, кроме меня, который все равно никуда не денется.

Вот тут я и задергался. До меня все еще не доходило, что все уже не так, как в первые дни.

"Ты делаешь ошибку за ошибкой", – заметила она. Бог мой, какие ошибки, я не желал обдумывать ничего, я летел, как через речные пороги, и радовался, что способен на это…

"А вот конец, хоть не трагичный, но досадный: какой-то грек нашел Кассандрову обитель, и начал…" М-да.

Милая, хорошая, дурочка, что ж ты наделала.

Неужели же невозможно, чтобы – оба, сильно, друг друга, без борьбы, без тактики, без уловок – открыто, счастливо?.."

– Чтой-то ты кислый какой-то, – приветливо сказал меньшой друг, свешивая выспавшееся лицо с верхней полки.

– А ведь засвечу я тебе сейчас по харе, – сдавленно сказал больший друг. – Вали-ка в другое купе от греха, поменяйся. – И выходит в тамбур.

Там он долго курит, мрачно гоня счастливые воспоминания, которые еще слишком свежи и причиняют слишком много боли. Потом уплывает в иллюзии, что еще случится чудо и все устроится хорошо.

– Каждый мнит себя стратегом, видя бой со стороны…

– Слушай, ты старше меня на девять лет… когда-то я подражал тебе… скажи, что же: это неизбежно? не бывает, чтобы – вместе?

– Эк тебя прихватила. Что же – всерьез?

– Похоже… И на старуху бывает проруха.

– Я такой же глупый, как все прочие. Но думается мне, коли уж ты пришел за жисть толковать, что ты неправ… Неправ.

В чем?

В том, что когда король Лир отказывается от власти, он не вправе рассчитывать на королевскую жизнь. Благ без обязанностей не бывает. И в любви тоже.

Женщина не может главенствовать в любви. И не хочет. И не должна. И не будет. Ты это знаешь?

– Знаю. Но я не хочу главенства, я хочу, чтоб это было само, естественно, взаимно, друг другу, понимаешь?

– Не нужна корона – катись из дворца в бродяги. Властвовать – это тяжкий труд. К этому тоже нужно иметь вкус, силы, способности. Тебе тридцать лет – неужели таких простых вещей не знаешь?

– А тебе сорок – и счастлив ты с этим своим знанием?

– Настолько, насколько это вообще возможно. До тебя не доходит, что ли: женщина рожает детей и готовит еду – мужчина эту еду добывает и защищает семью. Дело мужчины – подчинять, дело женщины – подчиняться, и счастье каждого – в этом. А кто не умеет быть счастлив своим счастьем чужого не обретет. Ты хотел хотеть того, что она хочет. А должен ты был хотеть, чтоб она хотела того, что ты хочешь. Люби как душу, тряси как грушу, – и вся народная мудрость, бесконечно правая.

Да хоть ты застрелись из-за нее – но веди себя как мужчина, а не раб.

– Но ведь я же хотел – для нее все!..

– Значит, ей нужно было не это, а? Я тебя понимаю: подчиняться проще, чем подчинять.

– Мне плюнуть раз было ее подчинить. Но тогда бы для меня все исчезло. Не нужно стало бы.

Вот тут ты и не прав. Настрой у тебя неправильный. Чувствуешь неправильно. Не по-мужски.

– Ты циник.

– А ты лопух. В отношении к женщине всегда должно быть что-то от отношения к ребенку: иногда и запретить, и наказать, – но для ее же блага. Из любви к ребенку не делают же его повелителем в доме? Это современная эмансипация все поставила с ног на голову: и женщины мужественные, и мужчины женственные, полный кавардак и неумеренные претензии. Доставай из холодильника, что там еще есть.

…И наш герой через ночной город долго бредет пешком к себе домой, что-то шепча, сморкаясь, отирая слезы, и все пытается сообразить, как же это он умудрился превратиться из Дон-Жуана в Вертера, беспрекословно согласного на все ради счастья увидеть ее еще раз.

Наутро он чувствует в себе достаточно сил, чтобы написать ей гордое прощальное письмо, но через неделю решает, что может еще раз съездить в город, где она живет: в его власти не ездить, но такое счастье увидеть еще раз… это ничего не изменит, но хоть еще раз увидеть.

Шаман

Заблудиться в тайге – страшновато.

Не летом, когда тайга прокормит – а на исходе листопада, когда прихватывают ночные заморозки: жухнет бархатом палая листва,опушается инеем, и прозрачный воздух проткан морозными иголками.

До ближайшего жилья – километров двести, да знать бы, в какую сторону. А ружья у меня не было.

Мыл я в то лето золотишко с артелью старателей. Не слишком удачно.

И схватился с напарником. И не надо бы – "закон – тайга"… Вот в этой тайге я один и остался.

Поначалу дело было обычное.

Ручей, стылый и темный, растекся на два рукава. Идти следовало налево, где рукав огибал взгорок – под слоем листвы и мха явно каменистый.

Он сказал: направо.

За четыре месяца в тайге, командой в семь человек, на крутой работе – нервы сдают.

Мы сорвали глотки, выложив друг другу все, что о другом думали, но драки не было. Двое в тайге, нож у каждого, – если хочешь быть жив, не трогай другого.

Мы разошлись. Золота налево не было. С закоченевшими в мытье шлихов руками я вернулся к развилке. Он не пришел.

Зажигалка была полна бензина, я провел ночь у костра. А под утро зарядил дождь, заштриховал все серой сетью.

И тогда я сделал ошибку. Решил вернуться в лагерь. Сидел бы на месте – ребята раньше или позже пришли бы. У меня оставалось еще по банке тушенки и сгущенки, десяток сухарей и в коробочке от леденцов леска и крючки. И три пачки сигарет да две чаю. Держаться можно долго.

Но я пошел, и где-то свернул не там. И, на беду, попал то ли на трассу геодезического хода, то ли еще что – и потерял наши затески.

К вечеру я понял, что сбился с пути и не знаю, как выбираться: солнце пряталось глубоко за серой хмарью, и я пеерстал представлять, в какой стороне ручей, в каой лагерь; а компас остался у него.

С восходом я влез на сосну повыше и увидел только "зеленое море тайги".

Еще двое суток я палил костер на поляне, подбрасывая весь день в дымокур сырой мох и листву – авось заметят дым: до лагеря было по прямой километров тридцать.

А на четвертый день решил держать на запад – вниз от водораздела: раньше или позже набреду на ручей или речушку, пойду по течению, а когда вода позволит – слажу плот и спущусь наплаву. Пока не наткнусь на людей, – уж какое-то поселение обязательно будет.

В рассказе этом – ни капли выдумки, все правда, и чтоб вам такой правды ввек не испытать.

У меня были карандаш и разрезанная пополам тетрадка – для снятия кроков: и я стал вести календарь: на всякий случай.

На шестой день у меня оставалась пачка сигарет и чуток чаю.

На восьмой – поймал в силок из лески рябчика: разложил петлю на упавшем сухом стволе и насыпал брусники. Я изжарил его на прутике и подумал, что все в порядке: выберусь. Если б еще ружье да пару пачек патронов, то и вовсе нормально было бы.

Вообще мне было стыдно, что я заблудился, и злился я на себя здорово. Правда, я не таежник: вырос в степи, а тайга новичков не любит, – да кто их любит? Ну и шел бы себе за тем, кто знает тайгу.