Мое дело - Веллер Михаил Иосифович - Страница 36

Писание разных рассказов было не освоение всего поля новеллистики. Но созданием всего корпуса короткой прозы. Как другой человек – это другие черты, рост, вес, голос, смех, темперамент. А не только другие поступки, складывающиеся в другую биографию. Или местопребывание, из которого вытекает его социальная роль.

Совокупность внешних черт, внутренних качеств и объективных обстоятельств дают человека как уникальный единый ансамбль. Ну так и рассказ тоже! Уникальный! Единый и единственный! Комплекс! Внешних форм и внутренних смыслов! Из чего возникает и решается единственная на каждый раз задача!

Ну – ну? Мужчина предъявляет себя женщине – как развлекатель, защитник, обеспечитель, утешитель, любовник, наставник, отец детей, оцениватель и поклонник. И он же – нуждается в ее ласке, заботе, помощи, утешении, восхищении и незаметном руководстве. И в каждой роли, в проявлении каждой черты – у него разное выражение лица, разная лексика, он по-разному одевается и настроение у него разное, он напряжен либо расслаблен и т. д.

Но рассказу форма придана раз и навсегда, и для другого настроения, другой мелодии, другого смысла – ты, не в силах изменять один и тот же, пишешь другой рассказ! И человек в нем другой, и город может быть другой, и коллизия другая – ну так и форма неизбежно другая!

Рассказы – это вам не гамбургеры и не ботинки! Рассказ о поедании гамбургера и рассказ о надевании ботинка – два разных рассказа не только по содержанию – но и по слюноотделению, по пыхтению, по позе.

Я нормально хотел есть, пить, любить, гулять, одеваться, курить, ходить в кино, ругаться и смеяться, читать и смотреть картины. Так же естественно было писать разные рассказы.

Я ничего не искал! Ничего не «пробовал»! Я просто пил свою чашу жизни в ее литературной ипостаси. Да: жить и писать было одно! Вот так это называется. Пардон за высокий штиль.

Плач по друзьям за дверью

С восемнадцати лет самым общительным человеком из всех, кого я знал, был я. Я хлебал, блаженствовал и наверстывал за годы изоляции психологической и ограниченности географической. Я падал на любой контакт и пел на любую ноту. За ночь в общаге мне доводилось сменить до трех умных компаний: обрубленные беседой о вечном камрады валились в койки, а я шел по коридору, прислушиваясь к спорам из-за дверей. Обычным было провести на площадке второго этажа у центральной лестницы весь день: собеседники менялись, сигареты кончались, звонок с лекций обозначивал конец трудового университетского дня. Я знал даже тех, кого вроде и не знал.

А вольные годы сторублевых работ были каруселью жизни. Друзья и бутылки: все виды времяпрепровождений и удовольствий. Однажды мы вчетвером ровно сутки подряд играли в «Монополию» – два часа на партию. После чего встали в сизом дыму и поехали пить к девушкам.

Но сейчас я работал! Стереотип же оставался: дома? один? здорово, мы к тебе! Отказывать в приеме было – дико, непонятно: не то псих, не то гадина, не то сильно обиделся?

Я сейчас немного занят, мямлил я, отводя глаза. Чем занят-то? Да ладно – через час мы уйдем, и доделаешь все. Если человек не ходит на работу, и женщины сейчас здесь нет (это всегда уважительная причина), и что когда делать он сам себе определяет – так чего не побалдеть? А потом продолжишь. Много пить не обязательно. Да мы вообще зашли на чай, вот ватрушка.

Вы же не предложите хирургу прервать на час операцию, а потом закончить!!! Ну-у, ты не то гонишь. Они не понимали, что работу в накате прерывать нельзя!.. Я стал нелюдим.

7. «Все уладится» доводка

После селедки конфета, после работы табакокурение. Хотелось веселого и легкого, но при этом с неотразимым ударным концом. И я вытащил из лелеемой стопы старых заготовок «Все уладится». Было необыкновенно приятно перебирать рукописи, прислушиваясь, какая попросится в работу охотней и сильней.

Первая фраза – это: о. Первый камушек в огород должен попасть в камертон. У классика – как? – «Рычаг должен лежать в руке и обогреваться. Повернуть его надо один раз, а не два». Уж я его грел, гладил и лелея щупал. Легкость, простота, житейский юмор с черной ниткой – хлоп: материализовался и выпал из пространства короткий строй слов:

«Понедельник – день тяжелый, уж это точно. Но вторник выдался и того почище: Чижикова выперли с работы».

Вот так. Дальше.

А дальше я передирал с заготовки в доведенный этот рассказ с лайнерской для меня скоростью: от полутора до двух с половиной страниц в день! Дело шло так:

Передо мной стояла машинка, серая поношенная «Москва» моего приятеля. Слева от машинки лежал лист рукописи – черными чернилами, четко и ровно. А справа – конторская книга. Я смаковал очередную фразу. В редчайших случаях она годилась. Это были самородки, вот сразу в кайф слово отпочковалось. Но и тогда я крутил и пробовал – так и эдак – а лучше, точнее, выразительнее можно? Ручкой на очередной странице конторской книги я писал варианты и сравнивал на вид.

Первый вариант фразы почти всегда обычно (банально) составлен из банальных слов. В лучшем случае он обычен: чист. В худшем – никуда не годится: неточен, немелодичен, не бьет и не блестит.

Первому слову сразу доверять нельзя. Оно болеет детской болезнью трафарета. Фрукт – яблоко, лайнер – серебристый, награда – заслуженная, поток – бурный.

Словарный запас человека имеет шкалу частотности. Хлеб, картошка и мясо лексической кухни. И когда ты хочешь что-то выразить – сознание подает тебе слова, что ближе под рукой. По принципу универсальности применения, привычной частоты употребления и уверенности в их подходящести. Быстро, легко и как принято вокруг! По этому принципу обычный мозг выбирает и составляет слова.

Иногда – в точку! В масть. Крик души. Нота единственной струны. Прямое попадание. Просто – да истинно.

И ты открываешь трюмы с полками и залежами слов. И пробуешь, какое точней войдет в обойму.

Даже драгоценные камни ты не швыряешь россыпью, но подбираешь ансамбль.

Фраза должна выглядеть органичным сплавом, но на деле он дозированно составлен из разных металлов, порой с редкими и в малых количествах добавками, придающими прочность и блеск.

...Словарь синонимов помогал только по принципу от противного: его варианты могли натолкнуть на цепь замен, ведущую к верному результату. Полторы сотни вариантов одного слова, в два десятка столбиков-гнезд заполнявшие двухстраничный разворот, были у меня делом обычным. Хотя чаще работа происходила прямо в голове.

Слово должно чеканить и цеплять, но читатель не должен понимать, отчего у него возникло то или иное ощущение. Утоляя чистым и вкусным напитком жажду, не должен различать вкус яда и эликсира в его составе.

На полстраницы уходил час-полтора.

И вдруг после очередной адекватной фразы ты видишь неистинность, не идеальную правдоподобность, не максимальную выразительность всего следующего абзаца. Опаньки! Ну?! Ты удивленно и изготавливаясь закуриваешь – и начинаешь пролистывать в театре внутри себя, какой же ход эпизода и поворот действия совпадет с мозаикой всего рассказа. Вход в этот театр закрыт на дверцу с замком, и надо запомнить, где хранится золотой ключик.

Я заменил всю концовку. Три страницы одного на полторы немного другого. Заменил героев, обстановку, логику действия.

Бедный беспомощный интеллигент оказался вкинут из нашего тягучего быта в огонь и железо Гражданской войны. Так это – другой воздух, другая цена жизни, и слова тоже другие!

Концовка не шла.

Среди ночи я поднялся, налил холодного чаю, сел за стол, закурил, послушал перетасовавшиеся и вставшие на прочные места знаки и звуки, и с внутренним подрагиванием записал... Я никогда не вспомню, что я записал, потому что через пару часов шлифовки и переборки предложение стало следующим, и задало тон, и им начинались последние пятнадцать строк большого двадцатистраничного рассказа, а вернее – даже мини-романа, а не краткой повести: