Убийство Моцарта - Вейс Дэвид - Страница 2

Вена. Газетное сообщение на следующий день: «Церковь отрицает, что такая исповедь вообще существует».

Вена. 7 мая 1825 года, газетное сообщение: «Сальери скончался. Отдавая дань заслугам маэстро Сальери перед престолом, император распорядился отменить на время траура все музыкальные представления в императорских театрах».

3. Вопрос

«Я, Вольфганг Амадей Моцарт, известный» некогда как чудо-ребенок, а затем как исполнитель и композитор, подозреваю, что меня отравили. С тех самых пор, как в сентябре я вернулся из Праги в Вену после премьеры моей оперы «Милосердие Тита», написанной по заказу императора, я заболел. После ужина у Антонио Сальери, на который я был приглашен, боли сделались столь нестерпимыми, что я едва их сносил. А теперь у меня беспрестанно кружится голова, сегодня я два раза терял сознание, и все мое тело начало опухать. Пальцы на руках так ломит, что я не могу больше играть, но к кому бы я не обращался, высказывая подозрение, что меня отравили, все принимают мои жалобы за плод больного воображения.

Мой ученик и помощник Зюсмайер говорит, что меня терзает страх из-за того, что мне никак не удается закончить реквием; моя жена Констанца полагает, что виной всему тревоги из-за долгов; мой доктор смеется надо мной. И только любимая свояченица Софи, кажется, на моей стороне, но даже и она склонна сомневаться. В ком же мне искать сочувствия? Я в здравом рассудке, но никто не принимает меня всерьез. А меня одолевают страшные предчувствия и терзают мучительные боли. Я осознаю только одно – со мной происходит нечто ужасное.

Неужели все меня покинули?

Джэсон Отис произнес про себя эту тираду, и ему почудилось, что слова эти и впрямь были написаны самим Моцартом, а не являлись плодом его, Джэсона, воображения. Они были криком души композитора, Отис в этом не сомневался. Джэсон невидящим взором глядел на стол красного дерева, за которым он пытался сочинять новый гимн, хотя перед ним не было ни пера, ни бумаги. Может, это он страдает галлюцинациями? Единственными предметами, лежавшими на полированной поверхности его рабочего стола, были два письма, дожидавшиеся его с тех пор, как он вернулся домой в Бостон.

Но слова: «Я, Вольфганг Амадей Моцарт» и все, что за ними следовало, не давали ему покоя. Его друг и учитель музыки престарелый Отто Мюллер, близко знавший Моцарта и Сальери, многое рассказывал ему об обоих композиторах с тех пор, как Джэсон в прошлом году впервые услыхал музыку Моцарта. Венский музыкант, современник Моцарта и Сальери, Мюллер скептически относился к официальной версии о смерти Моцарта. «Многие, – сказал Мюллер Джэсону, – не могут примириться с тем, что могила Моцарта неизвестна, и что тело великого человека бесследно исчезло. Я не перестаю задавать себе вопрос: нет ли тут злого умысла? В Вене мне сказали, что на этот вопрос ответить невозможно. Неужели это так, господин Отис? Будь я моложе…»

Я молод, подумал Джэсон. И полон желания разрешить эту загадку, у меня хватит сил, но достанет ли воли и мужества? Каждый раз, когда перед его мысленным взором проходила цепь событий, приведших к гибели Моцарта, у него возникала непреодолимая потребность расследовать их. Или, возможно, он склонен к преувеличению? Может быть, обостренность его чувств была вызвана страстным желанием стать вторым Моцартом?

Испугавшись, как бы эти размышления не завели его слишком далеко, Джэсон огляделся вокруг, желая вернуться к окружавшей его действительности. Он жил в небольшом кирпичном домике, и комната, в которой он сидел, служила ему одновременно гостиной и музыкальным салоном; в ней размещались фортепьяно, письменный стол и камин.

Чувство неудовлетворенности не оставляло Джэсона. С тех самых пор, как этот вопрос стал его занимать, в голове рождались различные догадки и предположения, его настойчиво тянуло заглянуть в прошлое, проникнуть в жизнь человека, которого больше не было в живых. Возможно, с ним самим происходит нечто сверхъестественное? Какой-то голос настойчиво призывает его к отмщению?

Чтобы отогнать видения прошлого, совсем, казалось, околдовавшие его, Джэсон подошел к окну и стал глядеть на город. Пятьдесят лет назад, еще при жизни Моцарта, здесь в Бостоне началась революция. Однако теперь до этого никому не было дела. Бостон гораздо больше гордился своими недавно замощенными улицами и сточной системой, а также тем, что всюду царили чистота и порядок; лишь в самых бедных кварталах мусор и отбросы по-прежнему сваливали на улицах. Другим достойным упоминания общественным нововведением явилась нумерация домов, уже много лет назад введенная в Вене. Джэсона радовало, что в Бостоне недавно появился и собственный фортепьянный мастер, Джозеф Чикеринг, и отпала нужда заказывать инструмент за границей или в Нью-Йорке. Он смотрел на шпили церквей, в архитектуре которых чувствовалось влияние англичанина Христофора Врена; но, в конце концов, с усмешкой подумал Джэсон, все в Бостоне создавалось старшим поколением, которое тешило себя воспоминаниями о родной Англии и было склонно забывать о тяжком процессе отделения, словно его никогда и не было. И лишь молодые люди, вроде него самого, приветствовали разрыв со Старым Светом.

Но только не с Моцартом. С тех пор как Джэсон познакомился с музыкой этого композитора и невольно сравнил ее со своей собственной, он испытал чувство глубокого разочарования в себе и задался целью побольше узнать об этом человеке. Джэсон взял два письма, лежавшие на столе, и вновь их перечитал. Первое доставило ему радость, второе напугало.

Бостонское Общество Генделя и Гайдна – по его собственному мнению, самое представительное музыкальное общество в Америке, с кривой усмешкой подумал Джэсон, писало:

«Джэсону Отису, эсквайру.

Мы намерены предложить господину Людвигу ван Бетховену написать для нашего Общества ораторию; надеемся, что это предложение будет благосклонно принято господином Бетховеном, поскольку исполнение музыки Обществом Генделя и Гайдна является большой честью для любого композитора. До сих пор мы исполняли лишь оратории господина Генделя и господина Гайдна, которых уже нет в живых. Если вы не изменили своего намерения посетить Вену, Общество доверяет Вам, в знак признания услуг, оказанных Вами Обществу, лично передать этот заказ господину Бетховену».

При том огромном самомнении, которым славится Общество, подумал Джэсон, он должен быть польщен, и все же поручение было нелегким. Отто Мюллер играл для него фортепьянные сонаты Бетховена, как и сонаты Моцарта, и хотя музыка Моцарта глубоко трогала его, мощь и оригинальность бетховенских произведений тоже производили на него огромное впечатление.

Что же касается музыкальных отцов города Бостона, то они имели весьма отдаленное представление об обоих композиторах; Бетховен заинтересовал их лишь постольку, поскольку он мог прославить Общество. Члены Общества отличались полным отсутствием слуха; они даже не замечали, когда Джэсон заимствовал что-нибудь у других композиторов, вещь, правда, вполне обычная. И все же, если он решится ехать, неплохо будет, если они оплатят хотя бы часть его расходов на поездку в Вену.

Письмо от Отто Мюллера оказалось совсем иного рода. Джэсон перечитал его вслух, стараясь вникнуть в его ужасный смысл.

«Дорогой господин Отис, то, о чем мы столько раз говорили, кажется, свершилось. Вот что написал мне из Вены мой брат:

„По городу ходит много слухов, будто Сальери признался в отравлении Моцарта и будто бы он исповедовался в этом священнику, а после, осознав чудовищность своего преступления, сошел с ума и пытался перерезать себе горло, после чего его заключили в дом умалишенных.

Итак, подтверждается то, что мы подозревали многие годы. Ты помнишь, дорогой брат, как сразу после смерти нашего любимого Моцарта мы не переставали удивляться обстоятельствам, при которых она произошла, внезапности этой смерти, случившейся в тот самый момент, когда благодаря широкому признанию ‘Волшебной флейты’ его денежные дела и будущее прояснились, и более всего поражались мы, что никто не провожал гроб до кладбища, и тому, что тело таинственным образом исчезло, словно необходимо было уничтожить все улики совершенного преступления.