Убийство Моцарта - Вейс Дэвид - Страница 17

Он извинился за крутые ступени, которых, как он пояснил, было ровно двадцать три. Я навсегда запомнил эту цифру; меня поразило, что ему хватало памяти на подобные пустяки. Он с гордостью сообщил: «На обед у нас гусиная печенка, отличное блюдо, синьор да Понте. Мы рады такому гостю». Он любил это варварское немецкое кушанье и, потчуя меня, не допускал мысли, что у меня иной вкус.

Стараясь быть вежливым, я кивнул в ответ, хотя это блюдо не могло идти ни в какое сравнение, к примеру, со здешней кухней. Удивительно, что только иной раз не приходит на память, но это был мой первый визит к нему, и мне было любопытно посмотреть, как он живет, чтобы решить, можно ли на него положиться, хотя я и верил в его талант создавать чудесные мелодии. Многие композиторы следуют всем законам гармонии, однако, редко кто вкладывает в музыку душу и сердце.

Он с гордостью показал мне свою квартиру из четырех комнат, с прекрасными нишами и «фонарями», выходящими на Гроссе Шулерштрассе, и великолепным лепным потолком в его кабинете, в центре которого была изображена чувственная Венера в окружении хорошеньких нимф и купидонов в сладострастных позах, и где стояли фортепьяно, клавесин и клавикорды.

«Благодарю вас, маэстро, за любезное приглашение, – сказал я. – Я весьма польщен. Все в вашем доме свидетельствует о тонком вкусе».

Мы сели за стол: Моцарт, его жена Констанца и я. Вечер еще только начинался, и после того, как Констанца – она почти не промолвила ни слова и показалась мне довольно простенькой, особенно в сравнении с моей возлюбленной, которая была одной из первых примадонн в Европе, – уложила сына спать, Моцарт прочел первый акт и сразу же его одобрил. Но, как я и ожидал, он не верил, что император даст разрешение на постановку оперы.

«Даже если опустить все политические намеки, – сказал Моцарт, – то все равно Фигаро всегда обводит вокруг пальца своего хозяина – графа Альмавиву».

Я заверил его: «Вот увидите, император разрешит либретто. После того, как я с ним поговорю».

«Кроме того, – добавил он, – у меня слишком много завистников».

«Кого вы имеете в виду?»

«Сальери, Глюк, Орсини-Розенберг считают меня опасным».

«Уж не угрожаете ли вы их жизням, Вольфганг?» – пошутил я.

«Хуже, они считают, что я угрожаю их карьере. Они постараются помешать постановке моей оперы». Он был серьезно озабочен.

«Невероятно!» – воскликнул я, хотя понимал, что это вполне возможно.

– В жизненной битве, господин Отис, человек пользуется любым оружием: сплетнями, клеветой, шантажом и даже предательством, и всякий, кто уязвим, как, к примеру, Моцарт, становится жертвой. Вам, американцам, это трудно понять. Они хвалили его музыку, но чернили его характер.

Я сам не однажды подвергался подобным нападкам еще до встречи с Моцартом. Раз меня даже обвинили в убийстве. Без всяких оснований, конечно.

– Вы сказали, что Моцарт был уязвим. Почему? – спросил Джэсон.

– Он был известным человеком. В Вене этого достаточно, – пояснил да Понте.

– Джэсон, не отвлекай синьора да Понте, – сказала Дебора. – Синьор, вы действительно считаете Моцарта таким уж гением, как полагает мой муж?

– Моя жена подчас берется судить о вещах, в которых ничего не смыслит, – вспылил Джэсон. – Простите ее, но она мало разбирается в музыке.

Гневно взглянув на мужа, Дебора объявила:

– Презираю людей, которые попусту растрачивают свое время.

– Дети мои! – Их ссора явно обескуражила либреттиста. – Вы хотите слушать дальше мой рассказ?

– Конечно, – в один голос воскликнули Дебора и Джэсон.

– Моцарт уважительно беседовал со мной, но, обладая острым чувством юмора, с другими музыкантами он, порой, бывал безжалостно насмешлив. Он не умел лицемерить даже в присутствии императора, в то время как я был олицетворением такта, о чем мне не раз говорил сам Иосиф, да и Моцарт признавал, что дипломатичностью я сильно напоминаю ему отца. А заинтересованность в успехе «Фигаро» делала Сальери нашим общим врагом. Когда Моцарт повторил, что сомневается в отношении «Фигаро», я снова заверил его, что добьюсь аудиенции у Иосифа.

«Когда?» – спросил он.

«Немедленно. Завтра. Он прислушивается к моему мнению».

По едва уловимой улыбке на его бледном лице я догадался, что Моцарт не верит моим заверениям. Я спросил: «Вы уже написали какие-нибудь арии для „Фигаро“»?

«К чему вам они?»

«Исполнить их для Иосифа, если он возымеет желание их послушать. Показать, на что мы способны, маэстро».

«Я сочинил уже несколько арий, а теперь, когда у меня есть первый акт, напишу еще, – ответил Моцарт. – Не беспокойтесь, все будет готово в срок».

«Даже если Иосиф захочет послушать их завтра или послезавтра?»

«В любой день. Почти вся партитура у меня в голове».

Он проиграл две мелодичные арии на клавесине, которые тронули меня до глубины души. Я скрыл свои чувства, не желая, чтобы он возомнил, будто я не могу без него обходиться. И оказался прав, потому что позже мне приходилось снова писать для Сальери, Мартин-и-Солера и для других композиторов, и с немалым успехом. Я согласился, что арии хороши и что нам следует найти для них подходящих исполнителей. Меня сильно удивило, когда Моцарт сыграл обе арии без нот. В ответ он только пожал плечами:

«Я играю по памяти. Это не так уж трудно».

С таким я встречался впервые, и я ответил:

«Вам следует записать арии. Для певцов».

«Я это сделаю. Сегодня же».

«Но уже поздно. Пора ложиться спать», – заметил я. «Раз нужно, я сделаю».

Я подумал, уж не подшучивает ли надо мной Моцарт. На лице его снова появилась легкая усмешка, и мне показалось, что он все сделает по-своему. Разгадав, вероятно, мои опасения, он вдруг, прощаясь, порывисто заключил меня в объятия, что никак не отвечало его сдержанному немецкому характеру, и я понял, что он придирчивый до фанатичности музыкант, и в то же время человек, полный любви и доброжелательности к людям.

«Я постараюсь прославить имена Лоренцо да Понте и Вольфганга Амадея Моцарта», – пообещал я.

«Уверен, что вам это удастся, – сказал он, – но следует помнить то, о чем всегда предупреждал меня отец: в этом мире ничто бескорыстно не делается».

Воодушевленный поддержкой Моцарта, я уже на следующий день добился аудиенции у императора. Меня удивило, что он на этот раз жил во дворце Шенбрунн, – Иосиф всегда предпочитал Гофбург, который был его обычной резиденцией. А Шенбрунн принадлежал его матери, Марии Терезии, хотя она к тому времени умерла, и Иосиф стал полновластным правителем. Шенбрунн – загородный дворец, и мне пришлось нанять карету, а до Гофбурга от моего дома было рукой подать. Но день выдался чудесный, ясный, и пока я ехал по Мариахильфештрассе и через лес, окружающий Шенбрунн, я снова приободрился. Здесь, оставшись наедине с императором, я заставлю его внять моим уговорам.

О, прекрасный Шенбрунн! Много повидал я дворцов на свете, но ни один не мог сравниться с Шенбрунном своим великолепием. Ожидая перед Зеркальной залой аудиенции у императора, я пытался понять, почему Иосиф переехал сюда. Может, у него неотложное дело государственной важности? Или ему нужно произвести впечатление на какого-нибудь именитого гостя? А может, ему надоела простота убранства Гофбурга, и он пожелал переменить обстановку? К моему изумлению, из приемной вдруг вышел Сальери.

На всю жизнь запомнил я эту минуту.

На мгновение Сальери, как и я, растерялся, но затем мы оба постарались скрыть свои чувства, и Сальери, церемонно поклонившись, сказал:

«Здравствуйте, Лоренцо, вы отлично выглядите. Что заставило вас ехать в такую даль? По-видимому, новая опера?»

Я поклонился столь же церемонно, не желая уступать ему в вежливости, и ответил:

«Дорогой Антонио, видимо, та же причина, что привела сюда и вас».

«Значит, вы разделяете мое беспокойство по поводу здоровья нашего великого императора?» – спросил он.

«Разумеется! – воскликнул я. У Сальери есть свое уязвимое место, подумал я – это его тщеславие. – Нам посчастливилось иметь правителя, обладающего непогрешимым музыкальным вкусом. Хотя он и не всегда должным образом оценивает ваши блестящие успехи».