Падчерица Синей Бороды - Васина Нина Степановна - Страница 23

– Откуда ты знаешь про нож? – подпрыгнула я.

– Я не знаю, это я так уговариваю тебя взять голубя. И когда надежда на освобождение совсем умрет…

– Сутяга! – осенило меня. – Я знаю, как вам с Тихоней и с голубем заработать десять тысяч.

Охранники-лесники не сказали ни слова. Молча стояли и смотрели на нас в машине. Сутяга занервничал:

– А у них ружья заряжены?

Когда я вышла и стала разминаться после долгой езды, старший лесник снизошел и поинтересовался, где меня носило.

– За птичкой ездила, – я достала клетку из машины. – В доме ни кошки нет, ни собаки! Могу я завести рыбок или птичку?!

– А что в коробке? – поинтересовался лесник.

– Консервы. Помоги занести в подвал.

Выбежала радостная Рита.

– Гадамер звонил пять раз! Пришлось врать, что ты отошла, потом, что ты упилась до бессознательного состояния, а он все равно просил тебя к телефону, и я мычала в трубку, как дура! – взахлеб докладывала она. Потом, перейдя на шепот, сообщила: – Но, по-моему, он что-то заподозрил. Теперь охранник забрал у меня телефон.

– Это нарушение прав! – возмутилась я на пределе громкости. – А если я заболею, а Рита забеременеет? А если у меня случится приступ аппендицита?

– Вырежем, – мрачно пообещал охранник Коля.

Поздней ночью, под завывание ветра и стук плохо закрепленных ставен, в кромешной темноте я пять раз прокралась из подвала в мансарду и обратно, перенося «консервы». Потом закрыла вход в чулан, зажгла в нем свет, подняла перегородку, за которую мне запретил заходить кореец, и аккуратно расставила семь банок, стараясь не поднимать глаз и не вдыхать.

Вымотавшись окончательно, я кое-как сползла по лестнице вниз и осталась передохнуть на нижней ступеньке.

Сказали лесники корейцу, что я сбежала, или нет?

Если сказали, он быстро примчится.

Пошатываясь от усталости, я отправилась на поиски связки ключей. На кухонном столе – нет, в коридоре на тумбочке – нет, в пальто Риты – нет. Она что, спит с ними?

Пробираюсь на цыпочках в ее спальню. Приторно пахнет духами и ацетоном. Каждый день с утра Рита садится перед зеркалом для кропотливой работы по наложению макияжа и окраски ногтей в тон губной помады. Каждый вечер она все это тщательно смывает, чтобы следующим утром начать сначала. Оказывается, ей это придает уверенности в себе. Оказывается, полтора часа разглядывания себя в зеркале и тщательная обработка ногтей придают хоть какой-то смысл абсолютно бессмысленному в отсутствие мужа медовому месяцу. У Риты восемь губных помад. Восемь оттенков лака для ногтей. Восемь прядей накладных волос в коробочке с силуэтом черной кошки. Восемь колец, четыре пары сережек – то есть поштучно получается опять восемь… Я роюсь на туалетном столике моей новой мачехи – восьмой жены Синей Бороды. Но самое смешное, что восемь – ее любимое число. Нет, это определено ею не вследствие какого-то везения и не датой рождения, оказывается, ей нравится сама восьмерка. Она, по словам Риты, символизирует собой и соединенное в бесконечность лентой Мебиуса время, и плавность женских форм, и еще какую-то трудно произносимую по-латыни завитушку из области строения хромосом. И пусть после этого кто-нибудь скажет, что в жизни все случайно!..

Ключи висят на стене над кроватью. Просто средневековье какое-то…

Вглядываюсь в безмятежное спящее лицо.

Спасибо, что не запрятала под подушку, не привязала от вороватых слуг к ноге…

Снимаю звякнувшее кольцо. Тяжелая связка. Достаю из кармана ключ от потайной комнаты, цепляю его к массивному кольцу. Спи, моя красавица…

Контуженый Коля играет на пиле.

Если кто-нибудь когда-нибудь просыпался в шесть тридцать утра от заунывного протяжного звука содрогающейся пилы, он меня поймет…

Я вышла на улицу в ночной рубашке, только надела валенки и накинула на голову платок.

Взяла стоящее у стены дома ружье Коли и выпалила два раза в небо.

Коля упал на землю и закрыл голову руками. Огромная пила, похожая на акулу, расплющенную катком, еще несколько секунд содрогалась рядом с ним на снегу.

Охранники-лесники сразу прибежали на выстрелы. Коля матерился и топал ногами, а я сосредоточенно рассматривала плавающий в забытой под стоком бочке ледяной круг, топила его, надавливая пальцами, потом отломила краешек и съела, хрустя и жмурясь от удовольствия, пока трое возмущенных мужиков орали на меня, потом – друг на друга, потом – на корейца, подсунувшего им «ненормальную пацанку», потом мы все пошли пить чай.

Рита даже не проснулась.

Пусть поспит, ее ждет тяжелый, полный неожиданностей день.

Половина одиннадцатого, пусть еще поспит?..

Двенадцать. Иду смотреть, не заснула ли она насмерть. Щекочу высунувшуюся из-под одеяла пятку. Пятка прячется. Жива…

Я выскочила на улицу к бочке, отломила еще кусочек замерзшей ночи и устроилась грызть его у кровати спящей мачехи. Получилось вкусно и очень звонко.

– Уже утро?.. – Рита обнаружила меня, рассмотрела лед в руке, поинтересовалась, где взяла.

– Выловила в бочке.

– Сейчас же прополощи рот раствором марганцовки, – слабым голосом приказала она. – Только отравления нам тут не хватало!

– Пойдем кормить птичку.

Она не хочет вставать, я подбрасываю кусочек льда в кровать, Рита визжит и бросается подушкой. Она очень аккуратная, восьмая жена моего отчима. Я так и знала, что первым делом, когда встанет, она начнет заправлять постель. Нащупав в кармане рубашки бусину, я незаметно подбрасываю ее на простыню, пока Рита взбивает подушки.

– Ой! – удивляется она, обнаружив на влажном от подтаявшего льда пятне простыни бусину. – Ты только посмотри, красота какая!

– Обыкновенная пуговица, – приблизившись к Рите и к бусине лицом, я не разделяю ее восторга.

– Да что ты понимаешь! Это же розовый жемчуг! Подожди, дай посмотреть на свету.

Она рассматривает бусину у окна, потом – под увеличительным стеклом, потом предлагает залезть под кровать.

– Это еще зачем?

– Кто-то порвал в этой комнате дорогие бусы из жемчуга. Некоторые могли заваляться под кроватью!

Мы становимся на четвереньки с разных сторон старинного ложа на массивных ножках и смотрим друг на друга сквозь темное и довольно пыльное подкроватное пространство, в котором прячутся вчерашние сумерки.

Охота шарить там руками в поисках сокровищ пропадает.

– Если эту бусину продеть в твою тонкую цепочку, – предлагаю я, усевшись на пол, – получится оригинально. У нее две дырочки.

Рита в восторге.

Возились мы с цепочкой долго. Я уже устала раскрывать колечко крепления, но Рита не сдавалась, поддевая его в сотый раз крошечным скальпелем.

Цепочка проделась в бусину-пуговицу легко.

И только тогда на бледной тонкой коже, в углублении между ключицами, я заметила, как молочно-матовая бусина, пропуская сквозь себя золото, светится растворенной капелькой крови.

Агей Карпович, сосредоточенно сопя, наклеивал высохшую осу на краешек стакана. В прошлую пятницу очень удачно получилось с живой осой. Невесть откуда взявшаяся в его кабинете в холодный ноябрьский полдень, оса присела на краешек стакана с чаем, щедро посахаренного следователем. Присутствовавшая при этом Мона-налетчица, полногрудая красавица (и совершенно натуральная блондинка, кстати), сначала с веселым любопытством наблюдала за осой на стакане, потом – за размахивающим руками следователем. А потом ей стало не до наблюдений, потому что Лотаров, схватив свой шарф, так неудачно замахнулся, что опрокинул стакан, и чай вылился на критически открытые коленки Моны-налетчицы.

Лотаров извинился раз сто и раз двадцать ненавязчиво заметил, что будь подол платья подлинней, не расцвели бы на коленках красавицы под тонкими колготками багровые пятна ожогов. На крик и ругательства женщины потянулись сослуживцы, советовали написать на злодея жалобу, выпить водички, утереть на щеках потекшую тушь, трогали красные коленки, чтобы получше уяснить степень ожогов, и потом предложили – каждый свои – методы оказания первой помощи. Агей Карпович бегал в это время по кабинету, хватал себя за пышные волнистые волосы, охал, извинялся и успел не просто пролистать вытащенный под шумок из упавшей сумки неуловимой Моны блокнот, но и запомнить две последние странички, после чего незаметно подкинул блокнот на пол, «обнаружил» упавшую сумку, запричитал еще горестней и так неумело стал все сгребать в кучу, что Мона вынуждена была перейти от криков и ругательств к спасению содержимого сумочки, а потом совсем успокоилась и не стала писать на Лотарова жалобу.