37 девственников на заказ - Васина Нина Степановна - Страница 30

— Я не хочу на спину… Я должен выйти с вами… — Он упал головой на вовремя подложенную мною подушку.

— Конечно, конечно, — ласково уговариваю я его, — вы должны выйти со мной, проследить, где я закопаю блокнот, вырыть его в полночь, сжечь листок со своим именем, написанным кровью, запереть меня в комнате с решетками и стальной дверью, украсть из цирка облезлого тигра и посадить его охранять меня…

— Ох-х-хр-ра-нять, — соглашается Урса и напоследок интересуется совсем ослабевшим голосом: — Что со мной?.. Это от ваших глаз?..

— Ну что вы — это от снотворного, которое я подсыпала в чай с ромом. Спите, Урса Венедиктович.

Прохиндей Кира Ланский и потенциальный маньяк Аким

Я металась по купе, кусая губы. Интересно, психиатра легко свести с ума? Допустим, чертов Урса в отместку за сцену в кабинете № 12 ходил за мной по пятам, следил, наблюдал, изучал, чтобы улучить минутку и сказать нечто такое, что свело бы меня с ума… Что ж, он почти добился этого, даже находясь в полусне, накачанный снотворным с ромом.

Почему он назвал это имя? Мог ли Урса нарыть обо мне так много и знать даже о Кире-завоевателе, которого я лишала девственности три года подряд?.. Семь лет назад это началось, а потом почти три года, изо дня в день, мы изводили друг друга бешеной страстью. Он называл это моим лечением, я — его адаптацией в мире женщин, и если бы мы не расцепились вдруг, в одно зимнее утро, обнаружив каждый полнейшее истощение души и вакуумное отсутствие желаний, то впали бы в такое исступление ненависти, которое могло кончиться только смертью. Он был моим первым мужчиной, я — его первой женщиной, поэтому на первой странице заветного блокнота написано его имя, нарисовано сердечко, и еще стоит дата того знаменательного дня, когда мы лишили друг друга невинности. После Киры я еще полгода вздрагивала каждый раз, когда натыкалась на напоминание о нем или на случайно сохранившийся в моих одеждах его запах. Он никогда не говорил о своей семье — “генетически абсолютно одинок и беззащитен, бери меня, лепи, уродуй!” — я никогда ни словом не обмолвилась о Богдане, повода не было — Кира был моим первым мужчиной, и ему в голову не приходило спрашивать о других.

Я уговорила себя лечь на спину и постаралась расслабиться. Поезд тащил меня, покачивая, в странное место. В место, где жило когда-то больше восьми мужчин-Халеев в одной семье — бравых, дерзких, грубых… Где крестили маленького Богдана, где у остова разваленной церкви я должна закопать свой заветный блокнот, пройтись по заброшенному кладбищу и, если повезет, найти хотя бы одну могилу с заветной фамилией (Богдан говорил, что на этом кладбище только в гражданскую похоронили троих Халеев), постоять у нее, закрыв глаза и сосредоточившись на себе до степени невесомости сердца, мысленно попросить любого из похороненных там Халеев передать Богдану, что его поручение выполнено — список отправлен по назначению.

Потихоньку успокоившись, я стала думать, почему Урса назвал это имя в связи с Роней Глистиным? Предположений у меня было всего два: он сделал это намеренно или случайно. И то и другое предположение совершенно необъяснимо, потому что Киры Ланского нет в живых уже давно и наблюдать Иеронима Глистина он никак не мог… Допустим, одурманенный снотворным Кохан назвал имя психиатра, наблюдавшего в 1993 году Богдана Халея. Этакая неадекватная реакция мозга на снотворное со спиртным — я спросила о Глистине, Кохан думал о бриллиантах и вспомнил, что после смерти Халея один психиатр по имени Кира Ланский показывал ему медицинскую карту пациента… Как это было? Я попросила назвать имя психиатра, наблюдавшего Иеронима Глистина. Кохан удивился: “На кой черт вам нужен этот психиатр?” Нет, он точно говорил о Глистине. Потом стал думать, зачем мне это имя, связал его со смертью Халея и, похоже, обнаружил вора, укравшего девять лет назад сокровище из рваного зонта…

По моим подсчетам, поезд должен был ехать до конечной станции еще больше суток, утаскивая далеко-далеко Урсу, и с ним — бутылку с его мочой, ведро с моей, запечатанной в пакетах, окровавленный нож, ополовиненную бутылку рома, надкушенные конфеты, пустой термос и тщетную надежду на выздоровление. В кармане его плаща нашелся ключ от купе. Я закрыла дверь после себя и не стала выходить из поезда в своем вагоне — проводница не должна была меня видеть — я прошла в соседний и в тамбуре минут десять — пока поезд тормозил, еле тащась между товарняками к станции — разглядывала вблизи лицо юного стеснительного проводника. Он весь извелся, стараясь отвернуться и не в силах не смотреть на меня больше трех секунд. Я внимательно изучила его ноздри и шесть капелек пота над верхней губой. Я заметила, что у него карие глаза и длинные прямые ресницы, правое ухо, предательски алевшее — большое, с длинной мочкой, — свидетельствовало о доброте и высоком интеллекте, а подбородок — выступающий, с ямочкой — о твердости характера. Если мысленно продлить рисунок его брови, попадешь как раз на верхушку ушной раковины. Это говорит о натуре целостной, гармоничной. Почему же хихикающие проводницы обсуждали закомплексованного и непредсказуемого коллегу Акима? Я тяжело вздохнула, стараясь усмотреть в прекрасных чертах юноши задатки будущего маньяка и, естественно, не нашла их в чистоте его непорочного лица, а заглянуть в душу?.. Кто же разрешит в таком возрасте и с таким профилем копаться в душе… Перед самой остановкой поезда он уже почти решился заговорить, уже заставил глаза пойти на дерзость, уже уставился в мое лицо с отчаянной десятисекундной смелостью…

— Вас зовут Аким? — Я решила его слегка притормозить.

— А как вы?.. А в каком купе вы…

— На всякий случай возьмите мой телефон.

— Что?.. Зачем? — Он тупо таращится на карточку, потом — на меня, опять на карточку. И спросил с удивлением и безнадежностью: — Психиатр?..

Береза Аквинии Прекрасной

Все оказалось совсем другим — не таким, как представлялось. Церковь — новехонькая, только что отстроенная; притаиться где-нибудь и откопать в глубину сантиметров пятьдесят для заветного блокнота — не могло быть и речи. Цветники, сплошной асфальт по периметру, беспрерывно снующие туда-сюда прислужники и юркие полусогнутые старушки. Все это разочарование венчал собой хор из сорока двух военнослужащих ближайшей воинской части, которые промаршировали мимо меня, обалдевшей, воровато осматривающей цоколь здания, и грянули потом торжественными песнопениями внутри церкви. Я стояла у дверей и дрожала, как оглушенный орган от уносящихся к небу, процеженных позолоченными куполами мощнейших мужских голосов. Потом на колокольню поднялись трое в рясах — начался следующий концерт, так что на кладбище я пришла совершенно зачумленная такими грандиозными шоу общения с Богом.

Кладбище — его старая часть, заботливо обнесенная оградой из цементных блоков, с деревянной колоколенкой внутри и домиком сторожа — все заросло огромными деревьями и больше напоминало парк. Памятники на могилках не кучились вплотную друг к дружке, стояли раздольно. Сторож оказался молодым мужчиной, который при поисках сверялся с записями в амбарной книге и, наконец, поплутав немного среди старых вязов, уверенно топнул ногой у кривой, обломанной жизнью березы.

— Туточки! Туточки должен лежать Михаило Халей, брат Никиты и Павла. Он старший.

Я растерянно осмотрела место у его ботинка.

— Как вы определили?

— По березе. Берез здеся мало, если все насбирать — не больше десятка будет, но и эта береза будет не той березой, какую сажали на могиле Михаилы. Эта береза будет березой Аквинии Прекрасной, она сама лично садила, вот у меня тут и надпись сделана.

Первое, что я заметила в протянутой амбарной книге, — все страницы заламинированы. На пожелтевшем от времени листе сквозь плотную прозрачную пленку на меня выплыла надпись каллиграфическим почерком: “В соответствии с распоряжением Михаила Халея не иметь на своем погосте памятников, крестов и всего другого, определяющего место захоронения, кроме белого дерева, на месте поваленной березы у могилы мною, Аквинией Прекрасной, женой его племянника Богдана, посажена молодая березка в память нерожденного Тихона Халея. Урна с моим прахом должна быть зарыта у корней этой березы с восточной стороны, а если дерево у мрет раньше, то на его месте. Дело сделано в апреле, 7 дня (25марта по старому), 1960 года, в Благовещение Пресвятой Богородицы, святителя Тихона и Иконы Благовещения Божьей Матери”