37 девственников на заказ - Васина Нина Степановна - Страница 14

— Дефлорации, — вздохнул старик.

— Именно. И что это значит? Это как-то связано с моим именем?

— С твоим именем? — не понял он, и я почувствовала по вдруг опустившимся его плечам накатившую на старика чудовищную усталость и разочарование. — Ах, да, — он потер лоб, вспоминая. — Ты же Фло… Нет, твое имя здесь ни при чем. Это слово означает нарушение девственности.

— Это может определить гинеколог? — Я старалась не смотреть на старика, он все еще ничего не заподозрил, а мою низко опущенную голову и спрятавшиеся глаза скорей всего объясняет стеснительностью.

— Может, — кивнул он. — Гинеколог — может… Скажи: твоя мама очень обеспокоена нашими встречами?

— Очень! Она даже напрашивалась к тебе в гости, но я не разрешила. У нее и так полно знакомых мужчин, а у меня только ты один на всю жизнь!

— Ты так ей и сказала?

— Да, а что?

— А потом поинтересовалась, не занимается ли она онанизмом? — Старик говорил все тише и тише и еще закрывал глаза.

— Это ты мне посоветовал спросить! — возмутилась я.

— Да, конечно… Ты хотя бы понимаешь, что означает это слово?

— Я не была уверена и посмотрела в словаре. У нас во дворе это называют по-другому.

— Я должен с тобой серьезно поговорить, — решился старик.

— Ты меня прогоняешь, да? Боишься, что я окажусь этой, как там… раздефлорированной и мама устроит скандал, все свалит на тебя, да?

— Да нет же, сядь. Я тебя не прогоняю и ничего не боюсь. Может так получиться, что силами общественности, органов закона или просто по желанию твоих родителей мы больше не сможем видеться. Я должен тебе кое-что объяснить. Тогда, у мусоропровода, ты ведь не собиралась покончить с собой?

— Ну… — Я задумалась, своим вопросом он совершенно сбил меня с толку. — Не то чтобы покончить… я просто хотела уйти. Окно показалось мне проходом в другое место, где меня ждут, любят и все прощают. Почему ты вдруг спрашиваешь? Два года прошло — не спрашивал, а теперь спрашиваешь?

— Я боюсь не успеть. Ты должна знать, что ты не больна, тебе не нужно лечиться у психиатра, а твое поведение тогда было обыкновеннейшей истерикой, а не осознанным желанием самоубийства. Твоя мама рассталась с отцом, в школе ты не прижилась так легко, как это получается у других детей, не обремененных одиночеством и воображением. Ты здорова и, надеюсь, сумеешь воспользоваться историями из моего опыта самопознания. Будь счастлива и не растрачивай свою энергию счастья попусту. Может быть, тебе встретится человек достойной силы, настоящий повелитель одиночеств, и ты не сразу дашь себя победить благодаря моему скромному опыту.

— Что это ты, как на похоронах? — Я потрясла старика за плечо.

— Предчувствия, девочка, предчувствия скорой разлуки…

— Ну-ка, перестань киснуть! Сейчас я тебе покажу фокус, и ты сразу развеселишься! Смотри, смотри же!

Оглядев в зеркале напоследок синюшно-красную скулу, я взяла со стола накрахмаленную салфетку и усиленно потерла скулу, потом послюнявила салфетку и опять потерла, пока лицо Бога напротив не изменилось до полного неузнавания — рот приоткрыт, челюсть расслабленно отвисла, глаза застыли на моем лице с удивлением и недоверием.

Повернув к себе круглое зеркало, я убедилась, что синяк на лице почти исчез. Еще чуть-чуть нужно подтереть у глаза… Все. Готово.

— Это что… Это было нарисовано? — не поверил старик, тыча в пространство между нами длинным скорченным пальцем.

— Французская косметика, — снисходительно кивнула я.

— То есть твоя мама не била тебя по лицу?

— Не била. — Я раскручивала небольшое зеркало в стоячем обруче, и оно мелькало то моим лицом, то люстрой — по очереди.

— Правильно ли я понимаю, — старик сложил перед собой на скатерти ладони — одну на другую, — что ты и вопрос мой ей не задавала.

— Не задавала, а зачем? Я легла на ковер, закрыла глаза и в подробностях представила себе, что бы сделала моя мама, задай я ей такой вопрос. Было несколько вариантов, но кончались они одним и тем же — избиением развратной дочери. И я подумала… Если ты, обладая женщиной на слух, мог потом в подробностях…

— Это не одно и то же, — перебил старик. — Я никого не пугал своими рассказами, всего лишь привлекал внимание, очаровывал…

— Я не собиралась тебя пугать. Разговор о Тете-кенгуру у нас с матерью происходил в реальности — неделю тому назад, — когда я сказала, что влюблена и собираюсь посвятить тебе остатки своей юности.

— Остатки?..

У старика почему-то сел голос. Может быть, я переборщила с синяком?

— Ну да… Я думаю, ты еще проживешь лет пять-шесть, я тебя похороню с рыданиями, поставлю на могилке памятник и только тогда смогу думать об устройстве личной жизни.

— Ты так не говорила, ты опять все придумываешь, да?

— Честно! — поднесла к губам два пальца и подула на них.

Он бы дожил до девяноста двух лет или даже до ста десяти, не потеряв ни памяти, ни красоты, ни умения повелевать. Доктор сказал после вскрытия, что у старика были “на редкость здоровые внутренности, обширнейший мозг, сердце двадцатилетнего и тело с отработанной для его возраста минимальной жировой прослойкой и устоявшейся жилистостью”.

— Мне бы такое тело к восьмидесяти годам! — мечтательно вздохнул доктор.

Домашние задания

Я смотрела снизу в две ноздри, из которых торчали завитки пегих волос, в подбородок с позавчерашней щетиной, в подрагивающие при крике чуть провисшие щеки (опять он плохо спал, а вот почему, интересно?..), я медленно осматривала сантиметр за сантиметром все его лицо, но старик схватил меня за плечи, стал трясти и требовать, чтобы — глаза в глаза.

— Значит, ты пришла сегодня с нарисованным на лице синяком, чтобы посрамить меня?

— Я только хотела доказать, что хорошо обучаема.

— Хорошо обучаема? Да ты ничего не поняла. Ни капельки не поняла из того, что я говорил! Ты пришла сюда сегодня получить удовольствие! Всего лишь удовольствие, как плохонький актер, который нанялся пугать публику бутафорским ножом! Я же, рассказывая посторонним свои истории, прежде всего ставил задачу доставить удовольствие! Доставить — понимаешь разницу?

— Напугать — тоже неплохо получается, — неуверенно обороняюсь я.

— Плохо! Плохо получается, потому что количество пуганых людей растет и так, само по себе, в силу навязанной им жизнью отвратительной реальности! Скоро не с кем будет словом перемолвиться, — устало отмахнулся он от моих протянутых в мольбе рук.

— Прости-и-и-и!!

— Не визжи так, у меня ухо закладывает. — Он засунул в ухо мизинец и стал трясти им там.

И я поняла, что прощена. Я попросила расписаться в дневнике, сразу подсунула его открытым и с интересом наблюдала, как, шевеля губами, старик читал те предметы в расписании, напротив которых стояли двойки. Двоек у меня на этой неделе две.

— Тебе не нравится биология? — поинтересовался он.

— Ни капельки.

— Объясни.

— Изволь. — Я манерно уселась напротив него на свое место за столом. Я уже выучила достаточно древних слов. Правда, некоторые не удается произнести с ходу, как родные. Например, “нехристь”, “взопреть”, “ерепениться”, “жуировать”, “лице-прият-ство-вать”, “меркан-ти-лист-ка”. Но есть и любимые. Душегуб, например, или подмалевок. Как раз вчера я с удовольствием заявила Свистунову с первой парты, что никакой он не отличник, а так себе, подмалевок, и бедняга потом полдня мучился, решая, ругательное это выражение или нет, пока не добежал домой к словарю.

— Эй, сонливица, я задал вопрос.

— Ах да… Биология. Только представь, в этой науке жизнь объясняется делением клеток.

— Это я отлично представляю, — старик скривил губы, пряча усмешку.

— Ну вот, а почему эти клетки вообще решили вдруг начать делиться, не объясняет!

— Ладно, — отмахнулся он, решив избавить себя от спора и поберечь силы для другого предмета, — литература-то тебе чем не угодила?