Утоли моя печали - Васильев Борис Львович - Страница 37

В следующий вечер имело место быть торжественное представление в Большом театре в присутствии коронованных особ. Роман Трифонович снимал постоянную ложу на весь театральный сезон, но безропотно уплатил разницу ради особой торжественности предстоящего вечера. Хомяковы уже деятельно готовились к походу в театр – в особенности, естественно, Варвара, – когда Надежда вдруг решительно отказалась их сопровождать.

– Нет, Варенька. Извини, но я никуда не пойду.

– Роман, может, ты на нее воздействуешь? Это же так важно прежде всего для нее самой.

– Стоит ли, Варенька, воздействовать? Суета, мундиры, глупейшие светские условности. Пусть решает сама.

– Но она хотела идти с нами! Это же просто очередной каприз, как ты не можешь понять.

– Ветер в голове переменился. С девицами это случается, сама знаешь.

Наденька и вправду очень хотела идти в театр, но утром вдруг вспомнила шутливую эскападу Василия Ивановича и – взъерошилась. Понимая, что маститый журналист во многом прав, она тем не менее запоздало начала с ним спорить, хотя и спора-то никакого тогда не было, равно как и самого Василия Ивановича в данный момент. Это был как бы спор за захлопнувшейся дверью, он происходил только в ее воображении, но столь живо, столь реально, что Надя очень сердилась, стучала по курсистской привычке правым кулачком в левую ладонь, чтобы заново собраться с мыслями и начать спор по-иному, с новыми и – конечно же! – неотразимыми аргументами. Растратив попусту день, не сумела ровно ничего добиться, расстроилась, уморила себя, отказалась от театра, а когда все уехали, вдруг поняла, что спорить вообще бессмысленно. Что на любой ее довод поднаторевший в спорах Василий Иванович тут же найдет очередной убийственный контраргумент, да еще непременно и позлит ее при этом. «Я лучше уж напишу, – сердито решила она. – Я такой соберу материал, выведу таких оригинальных типов, подслушаю такие разговоры, что вы… Вы покраснеете с досады…» И тут же вспомнила о завтрашнем народном празднике на Ходынском поле, где будет множество простых москвичей, чьим мнением о коронации государя единодушно пренебрегла вся московская пресса. «Ах, вы расспрашивали представителей народа? – с долей злорадства подумалось ей. – Ну а я сам народ спрошу».

– Не скажут они вам ничего, барышня, – возразила Феничка, когда Надя с торжеством изложила ей свою идею. – Не приучены мы с господами разговаривать.

– Даже просто? По-людски?

– Да какое же просто между нами быть может? Вы – люди благородные, сразу видно. И по-людски не получится. Мужики молчать будут да ухмыляться, девки – хихикать, а бабы – на житье жаловаться. Негодная ваша мысль, уж поверьте.

– А как же я на маскараде первый приз получила? С твоей, Феничка, между прочим, помощью, ты из меня тогда горничную сделала.

Феничка весело рассмеялась:

– Так тогда ж вы для господ горничную изображали, они и поверили! А попади на ваш маскарад кто-либо из прислуги, вас бы тут же и опростоволосили. Простой народ, он своих чует.

– Значит, не поверят? – упавшим голосом спросила Наденька.

– Да ни в жисть! – убежденно сказала Феничка. – Только зря время потратите да ноги убьете.

– А мне так хотелось великому корреспонденту нос утереть…

– Никак такое не получится, барышня. Это господ обмануть легко, а нашу сестру…

Феничка неожиданно замолчала. Осторожно повернула свою барышню вправо-влево, задумалась.

– Что это ты меня вертишь?

– Нет, горничной никак невозможно. А вот ежели гувернанткой… Они ведь тоже люди подневольные.

– Господи, ну давай гувернанткой, – сказала Надя, по-олексински больше почему-то сердясь на себя самою за собственную бестолковость. – Юбка да блузка.

– Попроще, барышня. И кофтенку попроще. Ночи-то и по сю пору холодные стоят.

– Кофточку – так кофточку.

– Я подберу вам.

– Я сама! Сама, жди здесь.

– Ох, напрасно все это, барышня, – вздохнула Феничка. – Напрасно выдумываете, мы без маскарадов живем.

Неодобрительное то ли согласие, то ли несогласие горничной еще больше раззадорило Наденьку. Поспешно пройдя в свою гардеробную, она дважды переворошила собственные туалеты, но все же разыскала нечто и скромненькое, и как бы уж не слишком, подумав, что возвращаться придется при свете дня и при народе на улицах. Так, серединка на половинку, чтобы не выглядеть уж совсем скучно. Торопливо переоделась, вылетела в будуар, повертелась перед Феничкой.

– Ну, как?

– Сойдет, – решила Феничка. – Юбка на резинке? Тогда повыше подобрать надо, как у меня.

Тут только Надя обратила внимание, что ее горничная тоже готова к походу. И даже повязала платочек.

– Куда собралась?

– Одну не отпущу, – строго сказала Феничка. – Ночь на дворе, а в Москву шушеры охочей слетелось, что воронья. Нет, нет, и не спорьте. Я за вас в ответе, стало быть, и дело решено.

Такому обороту Наденька очень обрадовалась. Она побаивалась и ночного путешествия по гулким от пустоты городским улицам, и предстоящих разговоров «по душам» с незнакомыми, совершенно чуждыми ей людьми, ради чего, собственно, все и затевалось. И это было главным, потому что внутренне она все время ощущала робость «первого слова», поскольку не могла представить, как оно должно прозвучать. Ну в самом деле, как? «Здравствуйте, как поживаете?» Или, может быть: «Откуда сами-то? Не из Смоленска?» Кроме Смоленска, Москвы да Петербурга, Наденька не знала ни одного русского города, разговоров с незнакомыми людьми не своего круга ей вести не доводилось, да и в своем, привычном кругу ей, по молодости, начинать беседы тоже не приходилось, и это пугало больше ночного похода. Поэтому она с огромным облегчением расцеловала Феничку и тут же привычно перешла к распоряжениям.

– Выходим сейчас же. Подарки раздавать начнут в десять утра, а мы до этого наговоримся и уйдем, пока толкотня не начнется. Возьмем лихача…

– Ну уж нет, – решительно заявила Феничка. – Гувернантка с горничной – да на лихаче? Да как же такое может быть, когда они, живодеры, знаете, как цены вздули?