Скобелев, или Есть только миг… - Васильев Борис Львович - Страница 40

– Отчего же так?

– Видимо, в офицеров они все же целятся. Может быть, далеко не все, а лишь специально отобранные хорошие стрелки. У офицеров и форма заметнее солдатской, и идут они впереди – их легко издалека определить.

– Следует ли отсюда, что для офицеров куда опаснее сближение, нежели сама рукопашная?

– Пожалуй, так, – подумав, сказал вольноопределяющийся. – Конечно, я впервые в бою, рано выводы делать.

– Впервые был, а видел много. – Скобелев встал. – Спасибо, ребята, очень вы мне помогли. Дай вам Бог здоровья и скорейшего домой возвращения.

Всю дорогу до дома разговоры в госпитале не оставляли Михаила Дмитриевича. А вернувшись, он сразу же записал выводы: турки не выносят штыкового боя в одиночку; стреляют не прицельно и, как правило, с бруствера, что создаёт одну полосу поражения; сближение с противником порою опаснее самого боя. Он писал, тщательно обдумывая каждый пункт, вспоминая оживлённые, открытые лица раненых. За окном густились короткие южные сумерки, Скобелев все ниже склонялся к бумаге, не замечая, что темнеет. А заметил, когда хмурый адъютант Млынов внёс зажжённые свечи.

– Вот, пишу, – Михаил Дмитриевич виновато улыбнулся. – А зачем пишу, черт его знает. Для истории разве?

– Полковник Нагибин прибыл, – сказал капитан.

– Нагибин в том бою был, вот удача! – Скобелев захлопнул бювар[46]. – Давай его сюда. И коньяк тащи. Да не какой-нибудь, а с «собакой». Слышишь, Млынов?

– На всех с собаками не напасёшься.

Офицерство позволяло себе румынский коньяк (за французский маркитанты драли бешеные деньги), и лучшим считался тот, на бутылке которого была изображена собака. Поскольку денег у Скобелева никогда не водилось – он умудрялся тратить своё генеральское жалованье в считанные дни, – капитан Млынов частенько кормил и поил своего командира из личных и весьма скромных средств.

– Поздравляю! – ещё с порога крикнул Нагибин. – Поздравляю, дорогой вы наш Михаил Дмитриевич!

– Да с чем поздравлять-то? – Сердце Скобелева вдруг защемило от предчувствия. – С чем же, полковник?

– Отдельный отряд вам дают, Непокойчицкий уж и приказ готовит. Просился я к вам, умолял – отказали.

– Водки! – закричал Скобелев, хватив полковника кулаком в грудь. – Млынов, чёртов сын, где ты там?

– Вы же коньяку желали, – откликнулся Млынов. – С собакой причём.

– Коньяк пусть Криденер жрёт вместе с собаками, а мы по-русски гулять будем. По-русски, казаче!

Скобелев пил много, но не пьянел, а только оживлялся, говорил громче обычного да распахивал сюртук. Поднимая тосты за вольный Дон, за славу русского оружия и за русского солдата – этот тост Михаил Дмитриевич произносил всегда, при всех обстоятельствах, – он дотошно расспрашивал Нагибина. Полковник изложил все, что знал, видел и понял, в подробностях рассказав о последнем свидании с командиром костромичей.

– А Игнатий Михайлович говорит: веером, мол, дамским наступаем. Веером на турка замахиваемся, а не кулаком. Вот и сгинул, бедолага, ни за понюх…

Большего Михаил Дмитриевич добиться от захмелевшего с устатку казачьего полковника не смог. Впрочем, он не огорчался: пил, шутил, оглушительно хохотал и угомонился лишь под утро. Млынов оттащил уснувшего Нагибина на генеральскую постель, а Скобелев, выпив две чашки крепчайшего кофе, приказал окатить себя колодезной водой и, протрезвев, ускакал в штаб, моля Бога, чтобы только не нарваться на главнокомандующего. Загодя пожевав специально припасённого мускатного орешка, дабы отбить могущий сразить собеседника дух, сам привязал коня у коновязи и приказал дежурному доложить.

Принял его Левицкий: начальник штаба был спозаранку востребован к великому князю. Отношения между Левицким и Скобелевым сложились ещё во времена удалой молодости Михаила Дмитриевича, поскольку они познакомились ещё в Академии Генерального штаба, и были на редкость простыми: Левицкий терпеть не мог генерала за «шалопайство», а Скобелев ни в грош не ставил помощника начальника штаба. В полном соответствии с этими отношениями складывался и их разговор.

– Подписан ли приказ о моем назначении?

– Насколько мне известно, Его Высочество главнокомандующий подписал такой приказ.

– Какие части мне подчинены?

– Все изложено в приказе.

– Где же приказ?

– На регистрации, как положено.

– Когда освободится Непокойчицкий?

– Как только будет отпущен Его Высочеством.

– Понятно. – Скобелев изо всех сил сдерживал нараставшее в нем бешенство, припадкам которого он был подвержен после неумеренных возлияний. – Могу ли я, по крайней мере, спросить ваше превосходительство о силах неприятеля?

Левицкий поколебался, но отказать в такой просьбе уже утверждённому командиру отдельного отряда все же не рискнул. Скучным голосом сообщил, что Осман-паша имеет не менее шестидесяти тысяч низама, не считая черкесов и башибузуков. Скобелев недоверчиво свистнул, и Левицкий поморщился:

– Вы не в конюшне, генерал.

– Прошу прощения. Где Тутолмин?

– На рысях спешит в ваше распоряжение.

– Бригаду его не растащили по кускам?

– Насколько мне известно, нет.

– Благодарю. – Скобелев направился к выходу.

– Может быть, вас интересует, кто назначен начальником вашего штаба? – неожиданно спросил Левицкий.

Он спросил не потому, что вдруг решил помочь Скобелеву. Он упомянул о начальнике штаба только потому, что дорожил отношениями с ним и не хотел омрачать их в будущем.

– Кто же?

– Полковник генерального штаба Паренсов.

– Вот за это – спасибо!

Поразмыслив, Скобелев решил найти Паренсова. Он хорошо знал его, ценил за способность улавливать изменчивую обстановку боя и без колебаний принимать решения. Конечно, было бы куда проще, если бы ему вернули прежнего начальника штаба Куропаткина, но требовать Алексея Николаевича сейчас было преждевременно.

Скобелев разыскал Паренсова куда быстрее, чем рассчитывал, потому что Пётр Дмитриевич сам искал его. Выразив взаимное удовольствие, они нашли укромное местечко, где полковник и поведал генералу, что в распоряжение последнего поступает не только Кавказская бригада Тутолмина, но и отряд полковника Бакланова.

– Откуда знаешь?

– Старому разведчику таких вопросов не задают, – улыбнулся Паренсов.

Он и впрямь был разведчиком: ещё до начала войны семь месяцев путешествовал по Болгарии. Прекрасно владея болгарским и турецким языками, Пётр Дмитриевич умел видеть, слушать и сопоставлять слухи. Его неоднократно арестовывали турецкие заптии[47], он сидел в Рущукской тюрьме, но сумел выскользнуть и доставить командованию воистину бесценные сведения. Скобелев слышал об этом, но был военным до последней косточки, а потому всегда интересовался только тем, что входило в круг его непосредственных обязанностей.

– Ты веришь, что Осман успел собрать шестьдесят тысяч регулярной пехоты?

– Слишком мало у него времени, – подумав, сказал Паренсов. – Можем уточнить, если желаете.

– Каким образом?

– Есть такой образ, – улыбнулся Паренсов. – И должен сказать правду, если сам её знает.

– Кто же это?

– Полковник Артамонов. Он недоверчив, как стреляный лис, но мне вряд ли откажет.

– Одна епархия? – не без ехидства спросил Михаил Дмитриевич.

Паренсов молча усмехнулся.

Полковник Артамонов принял их весьма сдержанно. Он знал Скобелева не столько как полководца самобытного и дерзкого таланта, сколько как восторженно шумного, не в меру хвастливого и склонного к весёлым компаниям молодого человека. По роду своей службы и складу характера он сторонился подобных людей, но с генералом пришёл Паренсов, службу которого в отряде Скобелева дальновидный Артамонов сразу же определил, как временную. И не без оснований полагал, что прекрасное знание Паренсовым театра военных действий и в особенности народа, на нем проживающего, вскоре будут использованы командованием с наибольшей пользой для дела.