Князь Ярослав и его сыновья - Васильев Борис Львович - Страница 12

— Однако Киев ещё не пал.

— Он будет стёрт с лица земли. Никогда не убивай послов, великий князь.

— У нас другие законы.

— Законы диктуют победители. Только победители.

В голосе Чогдара все более отчётливо слышались нотки надменного превосходства, столь свойственного монголам. Ярун почувствовал это и тут же перехватил разговор:

— Я был сбит с коня в первой же атаке бродников. Половцы устроили такую тесноту и свалку, в которой невозможно было устоять. Не знаю, кто ударил меня ножом в спину, а только я упал не на землю, а на Чогдара. Его ещё раньше сбили сулицей, и он был без сознания. Сверху валились кони и люди, убитые и раненые, и мы оказались под горою трупов. Дышать стало нечем, и если бы очнувшийся Чогдар не разрезал застёжки на моей броне, я бы не сидел сейчас перед тобой, князь Ярослав.

— Почему ты спас своего врага? — спросил Ярослав.

— Нашими врагами были половцы, великий князь, — пояснил Чогдар. — И не я спас Яруна, а он спас меня. Я успел только разрезать его застёжки и потерял сознание. Он вытащил меня из-под трупов и вернул мне жизнь.

— Значит, битву проиграли половцы? — Князя не интересовали подробности.

— Битву проиграли наши князья, — вздохнул Ярун. — Они опять дрались каждый за себя и выронили сражение из рук. И сейчас они воюют каждый за свой удел, и нас будут бить поочерёдно, пока кто-нибудь не сломит их самоуправства.

— А теперь скажи мне, татарин, почему Батый пришёл на мои земли? Наших полков не было на Калке.

— Я могу только думать, но не знать, великий князь, — с достоинством ответил Чогдар. — Но думать могу, потому что пять лет проскакал рядом со стременем самого Субедей-багатура. И я думаю, что эта война не против твоих земель.

— Но Батый привёл тьмы-темь именно сюда, в залесские княжества! Как ты это объяснишь, опираясь о стремя своего Субедея?

— Насколько я понял из рассказов их проводников бродников, Бату-хан привёл на твои земли всего три тумена. Тридцать тысяч конников.

— Не верю! — Ярослав с силой ударил кулаком по столу, подпрыгнули чаши, пролилось вино из кубков. — Чтоб тридцать тысяч смогли в два зимних похода пожечь Рязань, Владимир, Суздаль, Москву и ещё десять городов? Да ещё разбить моего брата на Сити? Не верю!..

— Они умеют воевать, — чуть улыбнулся Чогдар. — Они никогда не ждут противника, а бросаются в бой первыми, выпуская тысячи стрел. Но и эта атака — всегда видимость. Субедей-багатур учил, что победа достаётся тому, кто обошёл противника и замкнул кольцо. Бату-хан шёл через твои земли, великий князь, чтобы замкнуть кольцо в войне с половцами.

— И это тебе наболтали бродники?

Чогдар чуть пожал плечами:

— В твоей земле нельзя пасти конские табуны. Зачем степняку земля, если по ней нельзя кочевать?

— Значит, Батый шёл к половцам в тыл?.. — Ярослав вздохнул, горестно покачав головой. — Ты подтвердил мои мысли. Я тоже считал это набегом и умолял моего брата без боя пропустить татар. Но он был очень горд, упокой, Господи, его мятежную душу…

4

Во время позднего застолья разговор не сложился так, как хотелось Ярославу, а потом вообще ушёл в сторону, утеряв смысл воинской беседы, и князь был им недоволен. Может быть, поэтому и спал плохо, хотя никогда на бессонницу не жаловался, да и в молельне часто впадал в дрёму. А тут сон вообще пропал, и мысли, горькие и тревожные, в безостановочном хороводе кружились и кружились в затуманенной усталой голове.

Кружились вокруг одного и того же, хотя князь изо всех сил старался не думать о том, что более всего тревожило его душу. Новость, ради которой Ярун пришёл к нему, ошеломляла, беспокоила и мучила настолько, что Ярослав долго не решался коснуться её, потому что раскалённой до белого каления представлялась она. У него было много сыновей, смелых и весёлых, задумчивых и безмятежных, горячих и уравновешенных, но живших покуда в мире и согласии, исполняя суровый отцовский наказ. Но объявился новый сын, рождённый от незаконной любви, но — любви, а не похоти: уж он-то это знал точно, перебрав несчётное количество как весёлых, так и рыдающих. И Милаша рыдала поначалу, а потом — полюбила, и он — полюбил, едва ли не впервые в жизни и полюбил-то по-настоящему. А тут — литовцы…

А тут — Ярун. Ярун не Милашу спас — их дитя он спас, почему и прощён был сразу и навсегда. И сына он признал без колебаний, не мог не признать, но одно дело признать, другое — найти ему место не в сердце своём — в княжестве. А как на нового брата, да ещё и незаконного, сыны посмотрят? Глеб Рязанский в семнадцатом годе пригласил к себе в гости своих единокровных братьев да всех и зарезал за братской пирушкой. Шесть человек зарезал, к половцам сбежал, с ума сошёл да и помер. А там и комета явилась копейным образом. Знамение?.. Восьмого мая тридцатого года земля затряслась, да так, что церкви каменные расселись, а неделю спустя солнце днём померкло и живое все замерло. Знамение. Грехов наших ради…

А у него грехов — что блох на шелудивой собаке. Половину пленных финнов приказал порешить, голода испугавшись. Сам не видел, как резали их, но уж очень тогда Стригунок старался, гнилая душа. А через день в трясине оступился, и никто ему руки не протянул. Живому человеку руку помощи не протянули, потому что о душу его никто мараться не хотел. Страшно, когда душа, дыхание Божье, в человеке раньше тела помирает…

Ворочался великий князь на перинах, вздыхал, то и дело вставал квасу испить, но потом, слава Богу, задремал. И гостей встретил доброй улыбкой, велел ключнику одеть их подобающим высоким чинам образом и, пожелав поскорее набраться сил, оставил их, сославшись на дела государственные.

Дел и впрямь стало невпроворот. Ведь не только разорённой землёй, но и всем великим княжеством Владимирским занимался теперь он. Похоронами и утешениями, податями и прокормом, торговлей и воспомоществованием осиротевшим. Ничем таким прежде он не занимался, и никакого долга он не ощущал. Он способен был ощущать только власть и все делал для того, чтобы ухватить этой власти побольше. Сталкивал лбами дальних родичей, ссорил близких, отъезжал то в Псков, то в Новгород, откуда его гнали, а он снова лез и снова смущал и только сейчас понял, что расплачивается ныне за свою неуёмную страсть раскачивать сложившийся порядок. Понял, проехав по сельским пепелищам, по разрушенным городам, по новым погостам с неосевшими могильными холмиками, под которыми гуртом, второпях отпетые, лежали те, кому не удалось избежать ни татарской стрелы, ни татарской сабли. Да, он сохранил свою дружину, уведя её с кровавого Батыевого пути, но сколько осиротевших, погоревших и искалеченных свалилось на него и в стольном городе, и в других растоптанных городах! А ведь была ещё ранняя весна, и уже не было прокорма для скотины и еды для людей. И в обычные-то годы в это время пустые щи хлебали, а ныне…

— Гость к тебе, великий князь, — доложил появившийся боярин. — Из Смоленска спешит.

— Зови.

У Ярослава не было особых забот в Смоленском княжестве, но за Смоленском стояла Литва, с которой приходилось считаться. Ещё до Батыева нашествия он приметил умного и весьма наблюдательного купца-смолянина, поговорил с ним с глазу на глаз да и сбросил ему мытные налоги в обмен на новости с Запада. Толковый оказался мужчина, довольно знал и по-литовски, и по-польски, и по-немецки, умел слушать, видеть и помалкивать.

Купец вошёл степенно, степенно перекрестился, степенно отдал князю низкий поклон, коснувшись пальцами пола.

— Садись, Негой. Где бывал, что видел, что люди говорят?

— Был в Полоцке, великий князь. За Полоцком — рать литовская, видел сам: сено им поставлял. Слыхал, на Смоленск идти хотят, а потом и к твоим землям. О Вязьме много говорили.

— И меня уже не боятся? А ведь трепал их, помнить должны.

— Считают, что тебя, великий князь, добро татары потрепали. Ежели возьмут Смоленск и Вязьму, Москва следующей будет.

— Добрые вести, Негой, очень добрые. — В бороде Ярослава блеснула прежняя улыбка, бледная, полузаметная и не обещающая ничего хорошего. — Я с лихвой оплачу твои товары, а ты немедля вернёшься в Вязьму. И будешь громко жаловаться, что у нас полный разор, торговлишка захирела, ратников уж и не набрать, а князь, мол, увёл свою дружину в Новгород.