Кажется, со мной пойдут в разведку... - Васильев Борис Львович - Страница 21

— Погоди, Генка. Слушай, или это в ушах у меня шумит?..

Я напряженно прислушиваюсь и наконец улавливаю далекий собачий лай.

— Собаки, Федя! Собаки лают!..

— Да… да… — тихо и безразлично говорит Федор. — Это хорошо. Брусняты, значит…

— Ура! — кричу я. — Тут чуть-чуть, Федя! Километра три…

— Иди, Генка. Я сейчас. Передохну только…

И он медленно опускается в ботву. Я подхватываю его, пытаюсь приподнять, но он стал куда тяжелее, чем обычно.

Я долго уговариваю его, тяну, волоку, от страха не понимая, что он потерял сознание. Потом оставляю эти бесплодные попытки и сажусь рядом, тупо глядя на него:

— Федя! Федь, ты слышишь меня?..

Он не отвечает. Лежит в борозде, вытянувшись во всю длину. Может быть?.. От страха я сразу покрываюсь потом, осторожно приникаю к нему и слушаю, слушаю…

Дышит!..

Лихорадочно срываю с себя куртку, свитер. Курткой накрываю его до подбородка, свитер подсовываю под голову. Это все, что я могу для него сделать. Нет, не все: я должен привести людей. И я, задыхаясь и путаясь в ботве, бегу через бесконечное поле на собачий лай, а впереди по-прежнему не видно ни зги. Я спотыкаюсь о борозды, падаю и снова бегу, пока не натыкаюсь на плетень.

Здесь я останавливаюсь. Пот застилает глаза, в уши часто и тупо тукает сердце, и я уже не слышу никакого собачьего лая. В глазах какая-то пелена и яркие точки, и ни черта не видно. Потом различаю что-то темное, соображаю, что это дом, и мешком переваливаюсь через плетень.

Почему-то я не стучу в этот дом, а пересекаю двор и выхожу на улицу. Я выглядываю огонек, но избы безглазо смотрят на пустынную улицу. И тут я замечаю новый, в три окна дом и дряхлую березу у крыльца. Я прятался под нею, когда Ане открывали дверь. Стучу кулаком. Грохот отдается по всей улице, но я все равно стучу. Наконец старческий глухой голос спрашивает:

— Кто там?

— Несчастье! — кричу я. — Человеку плохо! Мы испытатели!

— Какие испытатели?

— Ну, машину испытываем! Рядом с вами, через речку…

И вдруг слышу какой-то разговор.

Дверь распахивается:

— Ты, Гена?

На пороге Аня. Белая рубашка, плечи прикрыты платком. За нею — костлявый старик в кальсонах и какая-то женщина.

— С Федором плохо. Лежит на поле, без сознания.

— Входи. Я оденусь.

Вхожу в избу. Старик зажигает свет и остается стоять, во все глаза глядя на меня. Из-за занавески пялится женщина. Аня уходит за эту занавеску.

— Рассказывай.

Сажусь на лавку и начинаю рассказывать. Дед буравит меня глазищами. За занавеской что-то бормочет женщина.

— Ну, все! Замолчали! — резко обрывает ее Аня.

Она выходит уже в брюках и свитере, деловито поправляя волосы:

— Ты почему в одной рубашке?

— Федору оставил.

— С ума сойти! Деда, дай кожушок.

Дед покорно приносит что-то вроде овчинного пиджака. Я надеваю его, вслед за Аней иду к дверям.

— Анечка! — растерянно кричит женщина. — Ночь ведь!..

— Ладно! — сердито говорит Аня. — Не одна ведь иду.

Мы оказываемся на улице. Старик и женщина смотрят из дверей. Кажется, женщина плачет.

— Не дотащим, — соображаю я наконец. — Он тяжелый.

— Да? — Она сердито покусывает нижнюю губку. — Пошли.

— Куда?

— Пошли, пошли, Лешка сегодня дома.

Мы поднимаем Лешку — того самого, с могучей челюстью. Лешка бежит за Костей, и мы, стуком и криками разбудив полдеревни, уходим в бескрайнее картофельное поле. Бродим, кричим, зовем, и наконец Костя натыкается на Федора. Он все так же лежит в борозде, не слышит и не видит, но сердце у него все-таки бьется.

Ребята несут Федора в деревню, а я второй раз рассказываю, что случилось. У околицы они осторожно кладут Федора, закуривают, и Щелкунчик у меня спрашивает:

— Тебе на базу надо?

— Надо. Но сначала в больницу.

— В больницу мы без тебя его отволокем. Крой, друг, на свою базу, а заодно доктора подними. Он возле магазина.

— Я с ним пойду, — объявляет Аня. — Он напутает. Мы будим врача и по мостику перебираемся на другой берег. База встречает нас гробовым молчанием: даже Фишка куда-то пропал. Мы долго колотим в дверь, и в конце концов на стук выползает сонный Ананьич:

— Ну, чего надо? Чего?

— Ананьич, это я! Несчастье, Ананьич!

— Ну, чего надо?

Ананьич пьян в лоскуты. С трудом выясняем, что база ликвидирована и завхоз ждет только нас, чтобы увезти на вездеходе остатки имущества. На изложение этих новостей Ананьич затрачивает последние силы и бездыханно падает в мои объятия. Я запихиваю его в дом и прикрываю дверь:

— Что делать?

— На почту! — решает Аня. — Сейчас девочек подниму.

Мы бежим назад, стучимся в чьи-то темные окна. Объясняем, ругаемся, отбиваемся от собак. Люди спросонок ничего не соображают, но мы находим телефонистку и идем на почту.

— Белоярка!.. — певуче кричит в трубку телефонистка. — Давай область! Область давай: срочный вызов!..

На линиях все спят здоровым служебным сном, путают включения, лениво отругиваются. Аня сменяет благодушную телефонистку и начинает энергично поносить всех подряд. Мне становится не по себе, но связь налаживается, и уже я ору в трубку:

— Георгий Адамыч! Это Крутиков! Слесарь! Авария у нас! Перевернулись возле Щеголихи! Щеголихи!.. Что?

Голос главного:—точно с того света, но я ору свое. Мне надо, чтобы он понял, чтобы принял меры, чтобы к вечеру Степану и Славке была оказана помощь. Наконец он, видимо, что-то соображает. Кажется, спрашивает о Федоре и уточняет место катастрофы. Ору по складам, убеждаюсь, что он понял, и с облегчением вешаю трубку.

— А деньги? — интересуется телефонистка. — Срочный ведь…

Денег у меня нет: я отдал их Славке на котловое довольствие. Объясняю, но девушка очень расстраивается.

— Я заплачу, — говорит Аня. — Выписывай на меня.

С почты мы бежим к больнице. В окнах — свет, на скамейке у входа — Щелкунчик и Костя.

— Порядок!..

Я ломлюсь в дверь, но меня не пускает сердитая пожилая сестра. Рвусь, и на шум появляется доктор:

— Утром приходите.

— Вы только скажите: плохо, да?

— Утром! Не раньше десяти! Все!

Я возвращаюсь к ребятам. Лешка предлагает сигарету. Я автоматически беру ее и тут же роняю.

— Готов? — сочувственно спрашивает Костя. — Иди-ка ты спать.

А я не могу встать. Не могу говорить, двигать руками: так я еще никогда не уставал. Никогда в жизни…

— Обопрись на меня. — Аня обнимает меня за плечи. — Сильней, не бойся. Я крепкая.

Кое-как поднимаюсь. Колени дрожат и подгибаются, я почти вишу на Ане.

— Мы тут будем, — говорит Лешка. — Может, ему кровь понадобится.

Я обнимаю Аню за плечи, и мы медленно бредем по тихой улице. Чуть светает.

— Ну еще шажочек, — приговаривает она. — Ну еще….

Я ковыляю, как робот: перетаскиваю каждую ногу в отдельности. В голове — шум, глаза слипаются, и если бы Аня сейчас оставила меня, я бы просто рухнул. Но она нежно и требовательно командует, и только поэтому я кое-как передвигаюсь.

Наконец мы останавливаемся возле ее дома. В окнах света нет. Аня оглядывается:

— Знаешь что? Не будем их беспокоить, а? Пойдем на сеновал: кожушок у нас есть.

Она бесшумно открывает калитку, машет рукой, и я плетусь следом. Пересекаем двор, входим в сарай.

— Лезь! — шепчет она.

Я нащупываю лестницу, лезу и сваливаюсь в мягкое, душистое сено. Все сразу начинает куда-то плыть, качаться…

— Ты где? — шепчет Аня. — Погоди, я дерюжку нашла.

Она возится где-то рядом, разгребая сено, а я из последних сил борюсь со сном. На сеновале темнотища, хоть глаз выколи.

— Давай кожушок.

По крыше начинает редко постукивать дождь. Это действует убийственно: у меня уже нет сил пялить в темноту глаза. Но тут неожиданно прямо подо мной орет петух. Орет таким противным хрипатым голосом, что я сразу просыпаюсь.

— Иди, — шепчет Аня. — Я постелила. Ну, где ты? — Она находит меня, укладывает, заботливо накрывает. — Спи.