Тени сумерек - Белгарион Берен - Страница 22

На этот раз было значительно труднее сдержаться, не ответив Даэрону хорошей зуботычиной, но на миг Берен увидел себя его глазами: приполз чуть ли не на брюхе, был вылечен, одет, накормлен и устроен под крышу — и вдруг подложил такую собаку, увел любимую женщину, возле которой Даэрон упадал, наверное, еще в те времена, когда люди даже бронзу плавить не умели…

Воодушевленный успехом, эльф сгреб его за ворот и замахнулся с левой, размозжить нос. Вместо того, чтобы защищаться, Берен подставил под удар лоб, то место, где начинают расти волосы — что у человека, что у эльфа там самая крепкая кость, гораздо крепче, чем кости руки. Эльфы не владеют искусством кулачного боя; Даэрон неправильно сложил кулак и выбил пальцы из суставов. Втягивая воздух сквозь зубы, он согнулся, прижал руку к груди.

— Прости, — снова сказал человек, беря Даэрона за плечи. — Прости, слышишь! Я не знал, что ты ее любишь. Ты дважды меня ударил — больше я тебе ничего не должен. Идем, мы и так задержались.

— Верно, — Даэрон выпрямился. — Отдай нож.

Берен, помедлив, вытащил из-за пояса айкаран и протянул ему.

— Даэрон, оставь его оружие при нем, — сказала Лютиэн, и ветер в ивах вскинулся, как пришпоренный конь. — Он мой муж, а это мой дом. Мы пойдем к отцу, но своей волей, а не как пленники.

— Он пойдет так, как я скажу! — возвысил голос Даэрон. — Потому что он нарушитель границы и ослушник королевского приказа. Как и ты, принцесса; и только из уважения к тебе я не заставлю тебя разделить его участь.

Ивовые ветви взвились и хлестнули Даэрона по руке, в которой он держал айкаран (7). Несколько прутьев оплели и вырвали нож, другие обвили руку барда — он бешено высвобождался, обрывая листья, обдирая нежную кору, рассаживая свое запястье.

— Я так и знал, что ты спрячешься за ее юбки, смертный! — все новые и новые ветви перехватывали его, опутывали пояс, шею, руки, ноги… Выхватив свой нож, он рубил их, но на месте одной упавшей появлялись десять новых. Берен подобрал айкаран и подбежал к Лютиэн, застывшей между ивами, как изваяние Ниэнны меж двух высохших Дерев Света.

— Что делать теперь? — спросил он, беря ее за руку.

— Бежим, — сказала Лютиэн.

— Я не хочу бежать, принцесса. Я оставил там свой меч — лучше пойду к ним и сдамся.

— Поверь мне, Берен, Даэрон сейчас не в себе, он желает твоей смерти, а отец будет слушать именно его. Я не хочу, чтобы тебя доставили во дворец в путах, не хочу, чтобы потом говорили: дочь короля избрала себе в мужья беглого раба.

— Меня все равно найдут и скрутят… — они уже бежали через лес. — Послушай, вот что я придумал. Я — вассал дома Финарфина, а значит, леди Галадриэль — тоже. Если я сдамся ей — это будет достойный выход. Пусть она делает что хочет — я уверен, что она не допустит позора, ведь это будет значить позор и ее дома!

— Это разумно, — Лютиэн сбежала к заводи, где была привязана лодка. Тугой намокший узел не поддавался тонким пальчикам девушки — Берен полоснул по веревке ножом, подсадил Лютиэн в лодку и прыгнул сам, оттолкнувшись ногой от берега.

У Перворожденных эльфов не было родителей, но тем не менее между некоторыми из них существовали связи, позволявшие называть друг друга братьями и сестрами — так, братьями по Сотворению были Ольвэ, повелитель тэлери Валинора и Эльвэ, которого сейчас называли Элу Тинголом.

Никто не мог бы объяснить, почему Ольвэ и Эльвэ — близнецы, а Элмо — младший брат, хотя проснулись все трое одновременно. Точно так же, как никто не мог бы объяснить, почему проснувшиеся одновременно с ними Маблунг и Белег — не братья никому из них и не родичи. Просто — это было так. И узы братства по сотворению были ничуть не слабее уз прямого кровного родства, и годы не значили для этих уз ничего — или почти ничего; потому убитых феанорингами тэлери из Альквалондэ, синдар, расставшиеся с ними тысячи лет назад, оплакивали так же горько, как эльфов из народа Денетора, с которыми прожили бок о бок все это время.

Келеборн, муж Нэрвен Артанис Галадриэль, был внучатым племянником Тингола, сыном Галатиля, сына Элмо. Это накладывало на Келеборна свои обязательства: он полагал, что не имеет права укрывать Берена. Но Берен пришел не к нему, а Галадриэли, и он просил не об укрытии, а о справедливом разбирательстве своего дела. Подумав, Келеборн согласился сохранить тайну пребывания Берена в поместье Тарнелорн — до возвращения Лютиэн из Менегрота.

Галадриэль и Келеборн пригласили их разделить ужин и осторожно расспросили об обстоятельствах дела. Потом женщины удалились, а Келеборн и Берен остались в комнате одни.

Муж леди Нэрвен был совсем не таков, каким представлял его себе Берен. Человеческий опыт подсказывает, что у сильной женщины муж или еще более силен, чем она, или подкаблучник. Келеборн не был ни тем, ни другим. Хотя, решил Берен, человек недалекий примет его именно за подкаблучника — так мало и так ровно он говорит в присутствии своей жены. Чтобы узнать, как леди Галадриэль меняется в присутствии мужа, нужно было видеть ее там, в Бар-эн-Эмин — горячей охотницей, затянутой в мужское платье, неутомимой в самой отчаянной скачке, не уступающей братьям ни одного шага в погоне, готовой схватиться хоть с вепрем, хоть с медведем, хоть с троллем… Загонщиками она командовала как заправский военачальник; подчиняться было легко и сладостно. Пятнадцатилетний Берен жалел, что он не гончая из ее своры. Ее муж представлялся ему и вовсе сворачивающим горы воителем — а кем еще нужно быть, чтобы укротить этот сияющий ураган?

Здесь же она была иной. Не сестрой, не княгиней — женой, любящей и нежной. Здесь она сама подчинялась добровольно и радостно. Или — оба, муж и жена, подчинялись любви. Молчаливый Келеборн как-то не терялся рядом с ней. Один раз Берену довелось видеть леди Нэрвен в ярости — и он был рад, что не он эту ярость вызвал; но вот чего он точно не хотел бы вызвать — это ярости Келеборна. Более всего душа среброволосого эльфийского лорда напоминала широкую и спокойную реку, медленное и плавное течение которой неостановимо и неукротимо.

— Человек, — сказал эльф. — Я так часто о вас слышал и так мало о вас знаю… Я решил дать тебе убежище, даже если тебя здесь обнаружат или кто-то выдаст. И в Менегрот ты отправишься под моей охраной, под моим покровительством… Но прежде хочу спросить тебя, сын Барахира, об одном: я слышал, что для людей верность в браке — не унат, а только аксан. И что к мужчинам этот аксан менее строг, нежели к женщинам. Это правда?

— Правда, — ответил Берен, надеясь, что не краснеет.

— Если я узнаю, что ты нарушил верность Лютиэн… Или обидел ее, или сбежал — я найду тебя где угодно, Берен. Найду и убью. Ибо страдания, на которые ваш брак обрек ее, могут быть искуплены только великой любовью.

— Лорд Келеборн, — сказал Берен. — Я не стану повторять тебе клятвы, данные Лютиэн перед лицом Единого, потому что эти слова произносятся один раз в жизни. Ты кругом прав: если я ошибся и то, что я чувствую к Лютиэн — не любовь, то это такая ошибка, которая стоит смерти. Но смерть может меня ждать в любом случае. Лорд Келеборн, пообещай мне одну вещь.

— Какую, сын Барахира?

— Если король сочтет меня преступником и примет решение казнить или заточить — сделай так, чтобы государь Фелагунд получил весть обо мне. Это не противно твоей чести? — Я обещаю это сделать. Что-нибудь еще?

— Если Тингол казнит или заточит меня — передай государю Финроду как можно быстрее: следующей весной, когда снег сойдет с перевалов, Саурон начнет наступление на Хитлум. В подтверждение моих слов верни ему мой меч — его наверняка взяли воины Белега; и кольцо, подаренное им моему отцу после битвы в Топях Сереха.

— Обещаю, что сделаю это, — Келеборн на мгновение опустил ресницы. — Ты не боишься смерти, сын Барахира? Я впервые сталкиваюсь со смертным лицом к лицу, и с самого начала встречи не перестаю дивиться. Одни из нас думают, что вы вовсе не боитесь смерти, потому что она для вас — неизбежность; другие полагают, что вы боитесь ее из-за этого вдвойне. Кто прав?