Дурочка - Василенко Светлана - Страница 18

Сел на коня. Через брод поехал. Туба ему в стремя вцепилась, заплакала.

— Не пущу, — говорит. — Не могу без тебя. Люблю тебя больше жизни.

Заплакал тогда и Дмитрий.

— Люблю тебя и я, — отвечает. — Да только не судьба нам, видно, на этом свете вместе быть. Может, на том свете Бог над нами сжалится…

Поцеловал ее крепко.

— Прости и прощай! — говорит.

Отпустила Туба стремя.

— Так и уехал? — спросил Чубатый.

— Так и уехал. На Руси себе женку нашел, Евдокией ее, бают, звали. Детки у них пошли.

— А Туба?

— А Туба речной царицей стала. В Ахтубе до сей поры живет, в реке. Днем она плещется, с людьми вместе плавает. Но кто зазевается — догонит, за ноги схватит и на дно к себе утащит. Особенно малых ребят и девчат любит топить. Оно и понятно: скучно ей на дне, играцца ей с ними хочется, ведь совсем дитё еще… А как ночь настает, кличет Туба своего золотого коня и под степью на золотом коне скачет…

— Под степью? На золотом коне? — поднял голову Чубатый.

— На нем. Говорят, хан Мамай когда убегал, все свое золото расплавил и во весь рост — золотого коня — отлил! Схоронил коня в степи.

— Где ж он его зарыл? — облизнул сухие губы Рябой.

— Про то не знает никто. Уж сотни лет того золотого коня ищут — не найдут никак. Бают, как ночь, конь золотой с Тубой под степью скачет, золотыми копытами под землей стучит. А днем на место возвращается, где его Мамай закопал: лежит, весь день отсыпается… — сказал Петр. — Только в одну ночь в году не зовет Туба золотого коня, не кличет. Раз в году, в ночь на Ивана Купала, выходит Туба на берег, на иву плакучую садится и Дмитрия зовет, приговаривает: «Где ты, светлое красно солнышко, красно солнышко, князь Дмитрий! Ты приди ко мне, красной девице. И свети во весь, во весь долгий день. Надо мною…» И всю-то ночь она по Дмитрию плачет. Да так жалобно, тоненько так…

Вдруг заплакал кто-то в ночи: жалобно, тоненько, — и замолк.

— Чу! — Петр привстал. — Слыхали?! Она плачет!

И опять заплакал кто-то жалобно, как ребенок, — и опять замолк.

Повскакали рыбаки, в темноту — хоть глаз выколи — вглядывались.

И третий раз заплакал кто-то горько-горько, неудержимо.

Заозирались.

Плакали совсем рядом, у костра.

Подошли — Ганна у рассохшейся лодки сидит, в рыбацкую куртку с головой закуталась, плачет.

Лицо открыли: будто дождем лицо залито. Плечики от плача дрожат.

— А ведь правда она это! Туба! Ханская дочь! — изумился Чубатый. — Вишь, услышала про своего Дмитрия и заплакала.

— Ханская? — переспросил Рябой. — Тогда надобно сдать ее властям!

— Это зачем же? — удивился Чубатый.

— Хан — по-нашему будет — царь, — сказал Рябой. — Ведь так?

— Ну, так, — согласился Чубатый.

— А раз так, то она по-нашему — царская дочка. Так?

— Ну, так, — опять согласился Чубатый.

— Вот и выходит, — сказал торжественным голосом Рябой, — что мы царскую дочь у себя укрываем!..

Стихли все. Молча на Рябого смотрели.

Петр к нему в своей драненькой фуфаечке бочком близко-близко подошел, в лицо тому глянул.

— Ишь ты! — непонятно чему восхитился.

Да как жахнет кулаком Рябого по лбу!

Наклонился над ним, когда тот упал, со лба его комара снял.

— Вот, — показал комара остальным. — Комарика убил! Гада сосущего…

Засмеялся:

— Добро сделал Стенька Разин, что комара не заклял. Наши-то, рыбаки астраханские, все к нему приставали: «Закляни да закляни у нас комара. Спасу, мол, от комарья нету!» А Стенька им отвечает: «Не закляну, — говорит, — вы же без рыбы насидитесь!» Так и не заклял.

Отошел Петр от Рябого, к костру подсел, подбросил поленьев в костер.

Рябой кряхтя с четверенек встал, утерся, на Ганну угли глаз уставил.

— А все ж расспросить девку надо! — повторил с угрозой.

— Ты опять за свое? — повернулся к нему Петр.

— Клады пусть укажет! — закричал Рябой. — Где отец ее, Мамай, золотого коня зарыл. А не скажет — властям ее сдать! Пусть допросят. Они любого говорить заставят!

Ганна со страхом взглянула на Рябого. Побежала, спряталась за спину Петра.

Петр с земли поднялся.

— Ты вот что… Ты от девочки отстань! — Рябому сказал. И строго добавил: — Не бери грех на душу! Запомни! Мы — рыбаки, артель Христова: никого не сдаем, не предаем! Когда Христос на землю с неба спустится второй раз, то к нам первым придет, нас первых спросит: как вы тут без Меня были? Что мы Ему ответим?

Укутал Ганну потеплее.

— Спи, — сказал. — А мы рыбки тебе наловим, утром ухи наварим…

Повернулся к остальным Петр, закричал:

— Эй! Рыбаки! Вставайте! Андрей! Иван! Яков старший да Яков младший! Семен! Фаддей! Филипп! Матвей! Варфоломей! Фома! Айда на лодки! Сети поставим: скоро рыба пойдет…

Заплескались лодки в реке.

Рыбаки закинули сети.

Тихо стало.

Слышно было, как Петр над рекою молится:

— Честные ангелы-архангелы наши! Берегите и стерегите нашу рыбную ловлю: во всяк час, во всяк день и во всяку ночь. Силою честного и животворящего креста Господня, сохраняй нас, Господи, рыболовов, на древе крестном распятый Иисус Христос!..

Ганна закрыла глаза. Легла на землю. Ухо к земле приложила. Услышала: конь золотой под землей скачет, золотыми копытами стучит.

Сладко заснула.

На рассвете почуяла Ганна: перешагнул через нее кто-то осторожно.

Открыла глаза. Увидела чью-то спину, пошевелилась.

Человек оглянулся на нее — Рябой. Наклонился.

— Спи-спи-спи, — прошептал испуганно.

И пошел, озираясь, от костра к дороге.

Повернулась на другой бок Ганна, заснула.

Через минуту проснулась опять. Вскочила будто ужаленная.

Выбежала на дорогу: Рябой быстро шел по дороге к деревне.

Испугалась Ганна. К рыбакам сказать побежала.

Рыбаки у потухшего костра, как богатыри убитые, лежали, крепко спали.

Заметалась Ганна. Куда спрятаться, не знала.

Побежала к реке тогда, к броду.

Спустилась к воде, смотрит: как корабль, верблюд по реке плывет, Сулеймен.

Пошла ему навстречу. Сулеймен подплыл к ней. Обняла его за шею руками, на спину влезла, села.

Вставало солнце.