В чаше - Варли Джон Герберт (Херберт) - Страница 9

Я отошел на два метра, потом на три. Надо было остановиться передохнуть. Я взглянул на камень, потом снова на Эмбер. Было трудно сказать, кто из них притягивал меня больше. Должно быть, я достиг точки равновесия и мог идти в любую сторону.

Затем я увидел, как ко мне со всех ног мчится маленькая серебряная полоска. Она поравнялась со мной и рванулась дальше.

— Малибу! — закричала Эмбер. Я обернулся. Выдра казалась счастливее, чем я когда-либо ее видел, больше даже чем на водостоке в городе. Она прыгнула прямо на камень.

В сознание приходишь очень постепенно. Четкой линии раздела не было по двум причинам: я был глух и слеп. Так что я не могу сказать, когда из снов вернулся к действительности — их смесь была слишком однородной, заметных различий не было.

Я не помню, когда узнал, что я глух и слеп. Я не помню, как учился языку жестов, которым со мной разговаривала Эмбер. Первый разумный эпизод, который я могу вспомнить, — это когда Эмбер рассказывала мне о своих планах: как вернуться в Просперити.

Я сказал ей, чтобы она делала то, что считает наилучшим, что распоряжается всем она. Я был в отчаянии, когда понял, что нахожусь не там, где думал. Сны мои были о Барсуме. Я думал, что сделался лопающимся камнем и в каком-то отрешенном экстазе жду момента взрыва.

Она сделала операцию на моем левом глазу и сумела отчасти восстановить зрение. Я мог неотчетливо видеть то, что находилось в метре от моего лица. Все остальное было тенями. По крайней мере, она могла писать на бумаге фразы и держать ее перед моим лицом. Так дела пошли быстрее. Я узнал, что она тоже оглохла. А Малибу была мертва. Или могла быть мертвой. Эмбер положила ее в холодильник и рассчитывала, что сможет залатать, когда мы вернемся. А если не удастся, она всегда сможет сделать еще одну выдру.

Я сказал ей о своей спине. Ее потрясло, когда она узнала, что я повредил ее, когда мы съезжали с горы; но у нее хватило здравого смысла не ругать меня за это. Она сказала, что это всего лишь ушиб позвонка.

Было бы скучным, если бы я стал целиком описывать нашу дорогу назад. Она была трудной, поскольку ни один из нас не знал, что же означает слепота. Но я сумел приспособиться достаточно быстро. На второй день нашего подъема в гору мой тянучка забарахлил. Эмбер бросила его, и мы продолжали путь с ее тянучкой. Но это удавалось лишь тогда, когда я сидел спокойно, потому что он был сделан для человека гораздо меньшего роста. Если я пытался идти с ним, он быстро отставал, и я терял равновесие из-за рывков.

Потом была проблема с тем, как устроиться на, на велосипеде и крутить педали. Ничего другого не оставалось. Мне не хватало бесед, которые мы вели по пути туда. Мне не хватало лопающегося камня. Я думал о том, приспособлюсь ли я когда-нибудь к жизни без него.

Но когда мы добрались до Просперити, воспоминания о камне растаяли. Я не думаю, что человеческий разум способен по-настоящему воспринять нечто столь величественное. Воспоминания постепенно ускользали: как сон, что тает утром. Я обнаружил, что мне трудно вспомнить, что же такого замечательного было в этом переживании. До нынешнего дня я могу говорить о нем лишь загадками. Я остался с тенями. Я чувствую себя как земляной червь, которому показали закат, и которому негде сохранить о нем память.

В городе для Эмбер не составило труда восстановить наш слух. Просто она не носила в походной аптечке запасные барабанные перепонки.

— Это был недосмотр, — сказала она мне. — Когда я оглядываюсь назад, кажется очевидным, что наиболее вероятная травма от лопающегося камня — это лопнувшая барабанная перепонка. Я просто не подумала.

— Не беспокойся об этом. Ты великолепно справилась.

Она ухмыльнулась мне.

— Да. Справилась. Неужто и в самом деле?

Зрение было большей проблемой. У нее не было запасных глаз, а никто в городе ни за какую цену не хотел продавать один из своих. В качестве временной меры она дала мне свой. Себе она оставила инфраглаз, а другой закрыла повязкой. Это придавало ей кровожадный вид. Она сказала мне, что в Венусбурге мне надо будет купить себе другой, поскольку группы крови у нас были не слишком схожи. Мое тело должно было отвергнуть ее глаз недели через три.

Настал день еженедельного рейса дирижабля до Последнего Шанса. Мы сидели по-турецки в мастерской Эмбер друг напротив друга, а между нами лежала куча лопающихся камней.

Выглядели они ужасно. О, они не изменились. Мы даже отшлифовали их, так что они сверкали втрое сильнее, чем тогда в палатке, при свете огня. Но теперь мы воспринимали их как пожелтевшие гнилые обломки костей, какими они и были. Мы никому не рассказали, что же мы видели в пустыне Фаренгейта. Поверить это невозможно, а переживания наши были чисто субъективны. Ничего такого, что выдержало бы научный анализ. Вероятно, в этом мы так и останемся единственными. И что мы могли рассказать кому бы то ни было?

— А как ты думаешь, что произойдет? — спросил я.

Она пытливо взглянула на меня.

— Я думаю, ты и сам уже знаешь.

— Да. — Что бы они собой ни представляли, каким бы образом ни выживали и размножались, твердо мы знали одно: в радиусе ста километров от города им не выжить. Когда-то на том самом месте, где сидим мы, были лопающиеся камни. А люди расселяются. Еще одно доказательство того, что мы не узнаем, что разрушили.

Я не мог оставить камни у себя. Я ощущал себя вурдалаком. Я попытался отдать их Эмбер, но она тоже от них отказалась.

— А не следует ли нам кому-нибудь рассказать об этом? — спросила Эмбер.

— Ну, ясное дело. Расскажи всем, кому хочешь. Но не ожидай, что люди, до того как ты им что-то докажешь, станут ходить на цыпочках. А может быть, даже и после того.

— Ну, похоже на то, что я собираюсь провести еще несколько лет, расхаживая на цыпочках. Я понимаю, что просто не могу заставить себя топнуть ногой.

Я удивился.

— Почему? Ты же будешь на Марсе. Не думаю, что вибрация распространяется настолько далеко.

Она уставилась на меня.

— Что это значит?

Наступило краткое замешательство; а потом я обнаружил, что долго извиняюсь перед ней — а она смеется и говорит мне, какой же я мерзавец, а затем берет свои слова обратно и говорит, что так обмануть ее я могу всякий раз, когда захочу.

Это было недоразумение. Я честно полагал, что сказал ей о том, что, пока был слеп и глух, я передумал. Должно быть, это был сон, потому что она об этом не знала и считала, что мой ответ — окончательное «нет». Со времени взрыва она ни слова не сказала об удочерении.

— Я не могла заставить себя снова надоедать тебе с этим после того, что ты для меня сделал, — сказала она, задыхаясь от волнения. — Я тебе обязана многим; может быть, и жизнью. А когда ты только появился здесь, я бессовестно тебя использовала.

Я отрицал это и сказал ей, что думал: поскольку все само собой разумеется, она и не говорит об этом.

— А когда ты передумал? — спросила она.

Я подумал.

— Сначала я считал, что это произошло тогда, когда ты ухаживала за мной, пока я был таким беспомощным. А теперь я вспоминаю, когда. Это было вскоре после того, как я вышел из палатки, чтобы провести ночь на земле.

Ей нечего было на это сказать. Она лишь просияла. Я начал думать, какую же бумагу я буду подписывать, когда мы доберемся до Венусбурга: на удочерение, или брачный контракт?

Меня это не беспокоит. Такая неопределенность делает жизнь интересной. Мы поднялись, оставив кучу камней лежать на полу. И осторожными шагами поспешили на дирижабль.