Григорий Распутин-Новый - Варламов Алексей Николаевич - Страница 59

«…зашедши к священнику деловым образом, в будень, я встретил у него за сухим чаем („без всего“) не то мещанина, не то крестьянина… Пока я болтал со священником и матушкой, он выпил свою „пару чая“, ничего не говоря, положил стакан боком на блюдечко („благодарю, больше не хочу“) и, попрощавшись, вышел. Это и был „Странник“ – мужичонко, серее которого я не встречал».

Так писал о Распутине Василий Васильевич Розанов в «Апокалиптической секте», как будто предвосхищая то, что впоследствии напишет о Распутине Зинаида Гиппиус: «…я же утверждаю, что он был крайне обыкновенный, незамечательный, дюжинный мужик».

Но дальше Розанов взрывает ситуацию:

«От него „тяга“?!!

Влиявшая на непоколебимого и ученого архимандрита?!..

На эту изящную, светящуюся талантом женщину?!!

Какое-то «светопреставление»… Что-то, чего нельзя вообразить, допустить…

И что – есть!! Воочию!!

Совсем позднее мне пришлось выслушать два рассказа «третьих лиц», и не увлеченных, и не вовлеченных:

– Разговор, – о каком-то вопросе церкви, о каком-то моменте в жизни текущей церкви, – был в квартире о. архимандрита: и мы все, я и другие присутствующие, были удивлены, что о. архимандрит всегда такой определенный и резкий в суждениях, был на этот раз как будто чем-то связан… Разговор продолжался: как вдруг занавеска отодвинулась и из-за нее вышел этот Странник, резко перебивая всех нас:

– Пустое вы говорите, пустое и не то…

– И дальше – какое-то «свое решение», нам не показавшееся ни замечательным, ни убедительным. Нужно было видеть, что произошло с о. архимандритом: с момента, как вошел «Странник», очевидно слушавший все из-за занавески, его – не было. "Нет о. архимандрита". Он весь поблек, принизился и исчез. Вошел в комнату дух, «духовная особа» такой значительности, около которой резкий и властительный о. архимандрит исчез и отказывался иметь какие-нибудь «свои мысли», «свои мнения», быть «своим лицом», – и мог только повторять то, что «Он сказал»…

Вспомнишь пифагорийское «Сам изрек», "Учитель сказал".

…Но и без шуток и «примеров», – тут было что-то параллельное, одинаковое в силе; было что-то, проливающее свет на само пифагорейство… Была страшная личная скованность, личная зависимость одного человека от другого.

И в этой-то неисповедимой зависимости – все дело…»

Здесь все показано сквозь розановские очки. Розанов сознательно гиперболизирует роль Распутина, пифагорейца, мудреца, особы (в другой своей книге – «Мимолетное» он и вовсе скажет: «Гриша – гениальный мужик. Он нисколько не хлыст. Евгений Павлович[24] сказал о нем: «Это – Илья Муромец». Разгадка всего») и принижает отца архимандрита, по всей видимости Феофана, которого философ пола не любил за монашество, аскетизм и целомудрие (и поэтому написал: «Конь ослу не товарищ. Гриша – конь, а Феофан – осел») – Розанов любуется Распутиным и восхищается в нем тем, что возмущает других – женолюбием. «Серьезным тоном Гриша сказал:

– Я же к ним никогда не шел сам, и не привлекал: а когда они шли, ко мне, то я брал.

И еще:

– Тут граница есть только одна и важная, чтобы кому-нибудь не выпало страдания.

– Чтобы от этого никому не было боли (я). Он как пятерней вцепился.

– Вот! Вот!»

И следующей своей мишенью Розанов избирает не кого иного, как М. А. Новоселова:

«Новоселову этого нельзя понять. Но нельзя сказать, чтобы мир был ограничен Новоселовым».

В отличие от нынешних адвокатов Распутина Розанов не отрицает, не затеняет, а подчеркивает и выставляет напоказ самый скандальный из распутинских грехов, провоцируя своих собеседников:

«Мне как-то случилось обмолвиться в присутствии священника, что ведь "личность этого Странника с нравственной стороны ничем не удостоверена, потому что зачем же он целует и обнимает женщин и девушек? Тогда как личность вот такого-то человека (я назвал свою жену) совершенно достоверна и на ее нравственное суждение можно положиться"… Нужно было видеть, какое это впечатление произвело. Священник совершенно забылся и ответил резко, что хотя "странник и целует женщин (всех, кто ему нравится), но поцелуи эти до того целомудренны и чисты… как этого… как этого… нет у жены вашей, не встречается у человека"»…

И чуть дальше: «Я видел сущность дела: священник ревновал к славе странника. Малейшее сомнение в «полной чести» приводило его в ярость, в которой он забывался и начинал говорить грубости. «Да что такое?» – "Почему о всех можно сомневаться, а об этом, а об нем – нельзя?"»

А после этого следует довольно неожиданное и – надо отдать Розанову должное – довольно точное сравнение Распутина с еврейским цадиком[25].

«Когда „цадик“ кушает, например, рыбу в масле, то случится – на обширной бороде в волосах запутается крошка или кусочек масляной рыбы. Пренебрегая есть его, он берет своими пальцами (своими пальцами!!) этот кусочек или крошку масляной рыбы и передает какой-нибудь „благочестивой Ревеке“, стоящей за спиной его или где-нибудь сбоку… И та с неизъяснимой благодарностью и великим благоговением берет из его „пальчиков“ крошку и проглатывает сама…

"Потому что из Его пальцев и с Его бороды"… и крошка уже «свята»».

Примечательно, что похожее описание трапез можно найти и в других воспоминаниях о Распутине.

«Находились дамы, которые не брезговали доедать остатки его ухи, снимать с его бороды оставшиеся куски рыбы, поднимать с полу орехи, выпавшие из его рта, и благоговейно вкушать», – писал неодобряемый Розановым М. Новоселов.

«Мне налили чай. Я протянула руку за сахаром, но Килина (Акилина Лаптинская. – А. В.), взяв мой стакан, сказала Распутину:

– Благослови, отец.

Он достал пальцами из стоявшей возле него сахарницы кусок и опустил его в мой стакан, – записывала в своем дневнике Елена Джанумова. – Заметив мое удивление, Килина объяснила:

– Это благодать Божия, когда отец сам своими перстами кладет сахар.

И я действительно заметила, все с благоговением тянутся к нему со своими стаканами».

А вот чем все закончилось:

«Стали расходиться. „Отцу“ целовали руку. Он всех обнимал и целовал в губы.

– Сухариков, отец, – просили дамы.

Он раздавал всем черные сухари, которые дамы заворачивали в душистые платочки или в бумажки и прятали в сумочки. Предварительно пошептавшись с некоторыми дамами, Дуняша вышла и вернулась с двумя свертками в бумаге, которые и раздавала им. Я с удивлением узнала, что это грязное белье «отца», которое они выпрашивали у Дуняши. «Погрязнее, самое поношенное, Дуняша, – просили они, – чтобы с потом его». И носили его».

Даже если это преувеличение – а Джанумова свидетель крайне ненадежный и ее дневник сильно беллетризован, – все равно известно, что атмосфера нездорового поклонения окружала Распутина уже при жизни, и едва ли кто-либо даже из его сторонников эту болезненность станет отрицать. Болезненным, к слову сказать, было и окружение святого и праведного Иоанна Кронштадтского. Но только он своим окружением тяготился и от этого поклонения страдал. Распутин же, по свидетельству самых разных мемуаристов, почитание собственной личности если не культировал, то по меньшей мере никак не пресекал, и это еще одно очень существенное отличие его от подлинного праведника.

Но вернемся к Розанову.

«Мы, собственно, имеем возникновение момента святости. Но этого мало, – начало момента, с которого начинается религия. "Религия – святое место", "святая область", "святые слова", "святые жесты"… «Религия» – святой «круг», круг "святых вещей". До «святого» – нет религии, а есть только ее имя. Суть «религии», таинственное «электричество», из коего она рождается и которое она манифестирует собою, и есть именно святое: и в «хасидах», «цадиках», в «Шнеерсоне» и «Пифагоре», и вот в этом «петербургском чудодее», мы собственно имеем «на ладонь положенное» начало религии и всех религий…