Рассказ о потерянном фотоальбоме - Ваншенкин Константин Яковлевич - Страница 6

Я умышленно говорю о них именно сейчас, именно здесь. Всмотритесь в эти два объявления. В них наивная, неосуществимая мечта выменять на продукты довоенные, столь близкие и дорогие сердцу вещи. Ведь в тяготах блокадной жизни нужно было заметить два клочка бумаги на стене, нужно было не пожалеть драгоценной пленки, нужно было, наконец, попросту догадаться сфотографировать эти человеческие документы, сохранить их для потомков, для истории.

Вот она, Ладога. Единственная дорога, связывающая Ленинград со страной. По воде, а зимой по льду, под огнем, в темноте, с распахнутой дверцей кабинки, чтобы попытаться выскочить, если попадут или машина пойдет под лед. А весной – воды по ось, лед прогибается, вот-вот уйдешь с головой. Но впереди – Ленинград, и этим все сказано!

Ладога… Дорога жизни… Ленинград и вся страна низко кланяются тебе, твоим постам, твоим шоферам!

Сейчас на 103-м километре дороги Ленинград – Петрозаводск стоит памятник. На гранитном валуне высечено: «Неизвестному шоферу, отдавшему жизнь за Родину в Великой Отечественной войне».

И самый памятник – каменная полуторка над краем прервавшейся дороги. Остановится она или упадет? Светлые бетонные плиты дороги смонтированы на разных уровнях, под разным наклоном – не понять, шоссе ли это или ломающийся лед Ладоги.

Памятник сооружен на средства трудящихся Волховского района Ленинградской области.

Оборона Севастополя

Традиционно героический город, уже показывавший врагу свой характер, свою лихость в бою.

По сути, отрезанный от своих, двести пятьдесят дней и ночей он держался в жесточайшей осаде.

Вот они, его защитники. Знаменитый снайпер, сощурясь, смотрит в оптический прицел, и два безвестных морячка в стеганых фуфайках, но в обязательных бескозырках – у старого станкового пулемета системы «максим». Они готовы встретить врага, они, собственно, его уже встречают. Защитники Севастополя, одни из многих, частица его силы и духа. Вы видите их и на других снимках – на бронепоезде, у корабельных орудий, на пустынном морском берегу. Их отвага не удивляет, от них иного и не ждешь.

Тогда, в сорок втором, у меня было ощущение: если оставили Севастополь – значит, удержать его было просто невозможно.

…А знаете, что это был последний город, который мы сдали после долгой осады?

Севастополь – не просто морской город. Здесь была база Черноморского флота. И это бросало отсвет на весь город, на все его население – на женщин и на детей, – и не только на членов семей командиров и краснофлотцев. Отсвет сдержанности, серьезности, силы. Город всегда ощущал свою близость к военно-морскому флоту, свою кровную связь с ним. Он проявил это наиболее явственно в грозную годину.

Одно из самых тяжелых испытаний на войне – увидеть, как падает наш подбитый самолет, как взрывается от прямого попадания наша самоходка, как горит и не может потушить пожар наш крейсер или катер. И не просто корабли горят, а свои родные корабли, соседи, с которыми рядом не раз участвовали в учениях, на которых, может быть, служит не один дружок.

Горят наши боевые корабли после массированного воздушного налета, а ты бессилен им помочь.

Эвакуация… Это горькое слово вошло в нашу жизнь с самого начала войны. Эвакуировали фабрики и заводы, ценное оборудование, музейные экспонаты. Наспех, впопыхах, под бомбежкой… Эвакуировали мирное население – по возможности, организованно, – в первую очередь детей, детские учреждения, больницы. Люди уезжали и сами – кто как сумеет, кто когда успеет, они тоже назывались – эвакуированные. Там, на востоке, за Уралом, в Сибири, где не было даже затемнения.

Уходили пешком, весь скарб в заплечном мешке, с маленькими детьми на руках, иные ехали на телегах, подводах – беженцы, погорельцы. Не всем им удалось уйти, избежать неволи, смерти.

Транспорта не хватало нигде. При эвакуации людей из Москвы в Сибирь холодной уже осенью сорок первого использовались и вагоны столичного метрополитена.

Но вот вы видите эвакуацию. Эвакуация Севастополя. Люди грузятся на корабли. Это придает особую тревожность. Торчат на палубах стволы орудий. Враг может налететь в любую минуту, потопить, зажечь корабли еще у причала, уничтожить людей. А что их ожидает в открытом море, кто может поручиться за сохранность и благополучие этих судов? Сколько народу, как велика и пестра эта напряженная до предела толпа. Но как все четко, как отлажено! Ведут и несут детишек. Тащат чемоданы и узлы. Погрузка идет сразу по нескольким трапам. А вот моряки грузят раненых и больных. Скорее! С наступлением темноты нужно отваливать. Только это может обещать удачу.

Когда я смотрю на эти снимки, мне кажется, что над причалами нет шума, а стоит сдержанная, зловещая тишина. Эта сцена наполняет мое сердце горечью и гордостью.

Лето сорок второго

Беда заключалась и в том, что все это уже было.

А ведь мы уже стали привыкать к собственным победам, уже видели впереди освобождение родной земли. И вдруг – снова – танковые лавины, мощно катящиеся на восток, прорывы, охваты, наше отчаянное сопротивление и отходы, отходы. Беженцы на полевых пыльных дорогах, горящие деревни, расправы, расстрелы. Отступление по открытым пространствам Украины и юга России, где нет глухих, порою спасительных лесов.

Враг рвался на восток. Мы не успевали закрывать бреши. Все словно повторялось с самого начала.

Бои на Кавказе

Война шла второй год, а конца ей опять не было видно. Враг проник в глубину нашей страны столь далеко, что в это, казалось, невозможно было поверить. Но это было так. Он вышел к Волге и к подножию кавказских вершин, и напор его все не слабел. Он был очень силен, но все-таки в его броне было уязвимое место. Мы уже знали, что его можно бить, что он способен отступать, бежать в панике, оставляя своих убитых и технику.

Мы знали это на опыте прошедшего года.

Сейчас они защищают Кавказ, эти солдаты и матросы, со своими винтовками и автоматами, дегтяревскими пулеметами и бронебойками. А до этого они защищали Одессу и Севастополь, а быть может, и Москву. Война прочно укоренилась в их жизни и не уйдет из нее – до конца.

Столько хлебнули они бед, столько испытали горьких потерь, что их уже ничем не испугать и не сломить.

Если на пружину оказывать долгое и сильное воздействие, то она либо ломается, либо обретает все большую ответную силу. Это – закон.

Цемесская бухта… Малая земля… Эти названия уже как бы сами собой вызывают в памяти и сознании грозные зимние ночи, гром черноморской волны, бесстрашие морского десанта.

Одно дело, воевать на земле и совсем другое – на воде и в воздухе.

Там ты лежишь на привычной, теплой или даже промерзшей земле, родной земле, вырыв в ней надежный окоп или мелкую ячейку, – и земля защищает тебя. Поднимаешься, короткая перебежка, и вновь – пластом. А если ранит, то тебя, вдавливаясь в землю, постарается вытащить твой друг, лучший твой друг, подаренный тебе судьбой здесь, на войне. Или ты будешь лежать без сознания один много часов, и тебя в темноте найдет, подберет по стону или случайно девчушка-санинструктор.