Гибель 31-го отдела - Вале Пер - Страница 11

Иенсен приподнял светло-серую пластинку и нашел там закрытый циркуляр директора.

Циркуляр гласил:

Из примечаний на полях можно было заключить, что копии циркуляра разосланы нескольким руководящим деятелям.

Когда Иенсен снова вышел в коридор, ему почудился за одной из закрытых дверей негромкий хрип.

Он достал ключ, открыл дверь и вошел. В комнате было темно, но слабый отблеск огней фасада чуть заметно освещал фигуру человека, поникшего в кресле у письменного стола. Иенсен притворил за собой дверь и повернул выключатель. Перед ним оказалась самая обыкновенная комната с хромированным окном и бетонированными стенами. В комнате стоял тяжелый, удушливый запах спирта, табака и рвоты.

Мужчине, сидевшему у стола; должно быть, перевалило за пятьдесят. Он был довольно высокого роста, но уже заметно начал полнеть. Костюм его состоял из пиджака, белой рубашки, галстука, ботинок и носков. Брюки лежали на столе — он явно хотел свести с них какие-то пятна, а подштанники сохли на батарее, Сидел он, упершись подбородком в грудь, и лицо у него пылало. На столе стояли пластмассовый стаканчик и почти пустая бутылка, а на полу между его ногами — алюминиевая корзина для бумаг.

Когда внезапно зажегся свет, мужчина заслонился рукой и из-под ладони посмотрел на посетителя голубыми глазами с множеством красных прожилок.

— Журналистика умерла, — сказал он, — я умер. Все умерло — и, не глядя, нашарил бутылку на столе. — Вот я сижу… в этой чертовой кухне. Безграмотные невежды командуют мной и шпыняют меня. Меня! Из года в год!..

Он схватил бутылку и вылил остаток в стакан.

— Величайшая кухня мира. Триста пятьдесят тысяч порций в неделю. Суп “брехня”, безвкусица гарантируется. Из года в год…

Все его тело сотрясалось. Ему пришлось стиснуть стаканчик обеими руками, чтобы поднести его к губам.

— Но теперь баста! — Он достал из ящика письмо и помахал им в воздухе.

— Можете прочесть. Пронаблюдать финал.

Комиссар Иенсен взял у него письмо. Оно было от главного редактора:

— Разумеется, он сам все это читал, прежде чем подписать в набор. И корреспонденцию тоже. Я его, конечно, не осуждаю. Бедняга дрожит за свою шкуру.

Тут он взглянул на Иенсена с неожиданным любопытством.

— А вы кто такой? Новый директор, да? Ну, ничего, сработаетесь. У нас тут батраки прямо от сохи сидят в главных редакторах. И разумеется, вышедшие из возраста потаскухи, которых кто-то надумал сбыть с рук и пристроил к нам.

Иенсен достал свое синее удостоверение. Но мужчина даже и не глянул на него. Он сказал:

— Тридцать лет я был журналистом. Я наблюдал этот духовный распад своими глазами. Это удушение интеллигенции. Эту самую продолжительную казнь из всех, какие знал мир. Раньше я чего-то хотел. Это было ошибкой. Я и сейчас хочу, но только самую малость. Это тоже ошибка. Я умею писать. Это ошибка. Потому они и ненавидят меня. Но до поры до времени им нужны такие, как я. Покуда они не изобретут машину, которая могла бы сочинять навоз. Они ненавидят меня потому, что я не безотказная машина с кнопками и рычагами, которая могла бы писать всю эту грязную брехню по шесть страниц в час, без ошибок, вычеркиваний и собственных мыслей. А я пьян. Гип-гип, ура!

Глаза у него выкатились, а зрачки стали совсем крошечные.

Он смолк, дыша прерывисто и неровно. Потом простер вперед правую руку и воскликнул:

Вы знаете, кто это написал?

— Нет, — ответил комиссар Иенсен.

Он повернул выключатель и вышел из комнаты. На десятом этаже он пересел в патерностер и спустился до бумажного склада.

Здесь уже зажгли ночное освещение — редкие синие плафоны, распространявшие слабый и неверный свет.

Иенсен постоял с минуту совершенно неподвижно, чувствуя, как давит его здание, всей своей громадой навалившееся на его плечи. Давно уже смолкли ротационные машины и линотипы, и от наступившей тишины, казалось, только возросла непомерная тяжесть Дома. Теперь Иенсен не слышал даже шагов того, кто все время крался за ним.

Иенсен поднялся в вестибюль. Там никого не было, и он задержался. Ровно через три минуты из боковой двери вынырнул человек в сером костюме и проследовал в будку вахтера.

— У вас там сидит один пьяный в комнате за номером две тысячи сорок три, — сказал комиссар Иенсен.

— Этим человеком уже занялись, — сказал бесцветным голосом человек в сером костюме.

Иенсен открыл дверь своим ключом и вдохнул холодный ночной воздух.

11

Когда Иенсен вернулся в шестнадцатый участок, было уже без пяти десять. В дежурной комнате ничего интересного не наблюдалось, и он спустился вниз, куда как раз привели двух молодых женщин. Он подождал, покуда обе они сдадут удостоверение личности, обувь, верхнее платье и сумочки на контрольный стол. Одна из них ругалась и даже плюнула в лицо регистратору. Доставивший ее полицейский зевнул, заломил ей руки за спину и бросил усталый взгляд на свои часы. Другая стояла тихо, опустив голову и бессильно уронив руки. Она все время плакала и бормотала сквозь слезы всем давно известные слова: “Нет, нет, нет” и “Я не хочу”.

Потом задержанных увели два полисмена в резиновых сапогах и светло-зеленых плащах, и тотчас из комнаты, где производилось медицинское освидетельствование, послышались плач и стоны. Женский персонал, как и всегда, был выносливее и вообще работоспособнее, чем мужской.

Иенсен вернулся к контрольному столу и прочитал список всех пьяниц, доставленных за последние часы. В издательстве никого не задерживали, и донесений по этому поводу оттуда не поступало.

По дороге домой Иенсен так и не стал ничего есть. Особого голода он не испытывал, да и под ложечкой больше не сосало. Но хотя в машине было тепло и уютно, его все время трясло, как от холода, и руки с трудом держали баранку.

Он быстро разделся и лег. Пролежал час без сна, потом встал в темноте и принес бутылку, дрожь унялась, но мерз он все время, даже во сне.

Кончился третий день. Осталось четыре.