Турмс бессмертный - Валтари Мика Тойми - Страница 4

К счастью, отвечать им мне не понадобилось, так как, поддерживаемая двумя прислужницами, в храм вошла Пифия. Это была еще молодая женщина; открытое лицо ее было ужасно, зрачки расширены, и ступала она нетвердо. Она посмотрела на меня так, как будто всю жизнь меня знала, при этом щеки ее раскраснелись, и с губ ее слетел невнятный возглас:

— Вот и ты, которого я ждала! Ты пришел, приплясывая, и омыл обнаженное тело в священном источнике. Узнаю тебя, о сын луны и сын морского конька, зачатый в недрах морской раковины! Ты явился с запада…

Я хотел было поправить ее, сказать, что она ошиблась и что я, наоборот, прибыл с востока, из Ионии, спеша, насколько хватало ветра в парусах и силы у гребцов боевого корабля, на котором я переплыл море. Но ее слова взволновали меня.

— Ты и впрямь знаешь меня, вещая Пифия? — спросил я.

С безумным смехом она подошла поближе, как ни удерживали ее прислужницы, и сказала:

— Мне ли не знать тебя? Встань и взгляни мне в лицо!

И открытый ее лик был так призывно грозен, что пальцы мои отпустили священный пуп земли и я поднял на нее взгляд. У меня на глазах черты ее вдруг стали преображаться, причудливо изменяясь. Поначалу я уловил в ее облике нечто от пылкой Дионы — той, которая бросила мне яблоко с начертанным на кожуре именем этой богини. Потом черты Дионы сменил черный лик Артемиды Эфесской, такой, как на ее изображении, которое встарь ниспослано было с неба. И в третий раз переменилось ее лицо — но этот образ лишь промелькнул передо мной, как бы во сне, тут же подернувшись дымкой, и вновь на меня смотрели безумные глаза пророчицы.

— И я тебя знаю, Пифия! — вскричал я.

Не будь прислужниц, она раскрыла бы мне объятия. Но высвободить она сумела только левую руку и ею коснулась моей груди. Я почувствовал исходящую от нее и пронизывающую меня насквозь силу.

— Этот юноша мой, — сказала Пифия. — Неважно, посвященный он или непосвященный. Оставьте его. Что бы он ни сделал, он совершил это по воле богов, а не по своей. На нем нет вины.

Но жрецы, ворчливо посовещавшись, возразили:

— Не бог говорит сейчас ее устами, потому что не со священного треножника произнесены эти слова. Это не истинное откровение. Уведите ее отсюда.

Однако прислужницы уже не в силах были совладать с Пифией. Вне себя, она громко кричала:

— Вижу дым страшных пожаров за морем! Вижу сажу на руках у этого человека! Сажей покрыто и его лицо, а бок его опален огнем. Но я очищаю его от скверны. Отныне он чист и свободен. Пусть ходит путями, которые он выберет сам. Вы же над ним не властны.

Так говорила она связно и внятно — после чего ее тело свело судорогой, на губах выступила пена, и с истошным воплем она как подкошенная рухнула на руки прислужниц. Те вынесли ее, а жрецы, трепеща в священном страхе, окружили меня и заговорили наперебой:

— Мы еще посовещаемся — но не бойся: пророчица тебя очистила… Видно, ты отмечен богами, если твой приход поверг ее в священное исступление! Ее слова не можем мы занести на скрижали, ибо она произнесла их не с треножника, но мы сохраним их в своей памяти.

В знак приязни они натерли мне ступни и ладони пеплом лаврового дерева, горящего на алтаре, и сопроводили меня до дверей храма, наказав слугам накормить меня и дать мне пить. Слуги принесли мне мои промокшие одежды и дорожную торбу, которые я оставил у священного источника, и жрецы, трогая складки моей богатой шерстяной хламиды, поняли: я — человек не из последних. Еще более они убедились в этом, когда я развязал мою торбу и вручил им мешочек, полный золотых монет с львиной головой, отчеканенных в Милете [7] , и серебряных монет с изображением пчелы — из Эфеса.

После этого я дал им мои верительные грамоты — две восковые таблички, которые скреплены были печатью. Жрецы обещали прочесть их, а затем вызвать меня для беседы. Слуги отвели мне скромную спальню, а на другой день научили меня, как мне подвергнуться очищению, чтобы мой язык и сердце были чисты, когда мне вновь суждено будет предстать перед жрецами.

Хотя гора почти накрывала своей тенью дельфийский стадион, я, ступив на беговую дорожку, заметил мелькнувшее в воздухе копье. Едва промелькнув, оно вошло в тень — однако отблеск его запал мне в душу, словно вещий знак. А потом я увидел юношу моих лет, только более закаленного телом, бегущего легким шагом за своим копьем, которое торчало из земли.

Наблюдая за юношей, я пробежал по дорожке один круг. Лицо копьеметателя было хмурым, грудь изуродована страшным шрамом, а на руках и ногах бугрились мышцы. Однако при этом все его тело излучало красоту уверенного в себе и сильного человека, так что я нашел его самым прекрасным из всех моих сверстников, каких я знал.

— Иди сюда, посоревнуемся! — позвал я его. — Мне уже надоело бегать одному.

Он воткнул копье в землю и вышел на беговую дорожку.

Оба запыхавшиеся, мы тайком друг от друга старались отдышаться.

— Ладно! — сказал он мне, и мы побежали.

Он был плотнее меня, и я подумал, что запросто его обгоню. Но бежал он легко, и только ценой больших усилий мне удалось в конце дорожки вырваться чуть вперед.

— Ты хороший бегун, — похвалил он. — Давай теперь бросим копье: поглядим, кто дальше.

Копье у него было тяжелое, из тех, какими пользуются в Спарте. Я взял его в руку и оценил его вес. Потом, стыдясь признаться, что привык к копьям полегче, я разбежался и вложил все свои силы в бросок. Копье полетело даже дальше, чем я мог ожидать. С торжествующей улыбкой бежал я поднять копье и отметить место, где оно упало; улыбка эта еще не сошла у меня с лица, когда я возвращал снаряд владельцу. Но он без труда метнул его не на одну длину копья дальше моей отметки.

— Отличный бросок, — признал я с восхищением. — А вот для прыжков ты, пожалуй, тяжеловат. Попробуем?

Но и прыгнул я только немногим дальше его. Без звука он показал на диск. Я метал первым — однако брошенный моим противником диск со свистом промелькнул, словно сокол, в воздухе, оставив позади мою отметку. Улыбнувшись, мой соперник сказал:

— Пусть борьба решит наш спор!

Я же, глядя на него, подумал, что бороться с ним мне совсем не хочется. И не из страха, что он легко со мной справится: просто я не желал, чтобы он меня касался обхватывал руками… В его взоре, мрачном, даже когда он улыбался, угадывалась зловещая искра, от которой мне становилось не по себе.