Турмс бессмертный - Валтари Мика Тойми - Страница 11

Увы, нас было мало, а посему нам пришлось оставить корабль и позволить ему дрейфовать со сломанными веслами. Когда бой стал стихать, Дионисий протрубил сбор: ему ответили со всех пяти судов, и стало ясно, что мы пробили брешь в боевом порядке персов. Соединившись, мы поплыли туда, где мощные суда из Милета врезались во вражеские корабли. Около полудня, получив огромную пробоину, наше пятидесятивесельное суденышко пошло ко дну, и мы захватили финикийскую бирему. Подняв на ней свой флаг, Дионисий огляделся и удивленно воскликнул:

— А это еще что такое?

Нас окружали тонущие и изуродованные корабли, в воде плавали трупы, а воины, оставшиеся в живых, цеплялись за весла и деревянные обломки. Ионийские суда, которые должны были прикрывать подступы к Ладе, на всех парусах приближались к нам, готовясь вероломно напасть сзади.

Дионисий заметил:

— Они выжидали, чья возьмет, а теперь хотят выслужиться перед персами, чтобы те не тронули их город. Богиня победы отвернулась от Ионии.

Однако мы не собирались сдаваться и мужественно сражались, подчиняясь командам Дионисия. Вскоре мы потеряли два наших судна, хотя и сумели спасти людей с них, так что в воинах у нас недостатка не было. Дионисий, не доверяя финикийским гребцам, приказал им прыгать в воду, а затем нам удалось оторваться от неприятеля и выйти в открытое море. Ионийские корабли стремились на юг, а персы преследовали их. Наконец-то у греческих гребцов появилась возможность израсходовать силы, которые они копили в течение многих недель, отдыхая на берегу в тени навесов из парусов.

Я был участником битвы у Лады и могу многое рассказать о ней, но моря я не знал и плохо разбирался в кораблях. Моряки то и дело принимались вспоминать сражение, все время отчаянно споря, ибо каждый считал, что запомнил все лучше других.

Я и впрямь не знал законов морской битвы и был безмерно удивлен, когда увидел на нашей палубе сундуки, заполненные монетами, груды дорогого оружия, кубков, сосудов для жертвоприношений, золотых колец и ожерелий. Оказывается, пока я дрался не на жизнь, а на смерть, не замечая ничего вокруг, у Дионисия и его людей нашлось время, чтобы отыскать ценности и отобрать у врагов браслеты и кольца, отрезая им для быстроты руки и пальцы.

Дионисий был в восторге от финикийского судна. Он стучал по кедровой обшивке, заглядывал во все отсеки, осмотрел даже скамьи, на которых сидели гребцы:

— Вот это корабль! Будь у меня сто таких судов, я бы с моей командой из Фокеи стал властелином всех морей!

Корабельного бога он не тронул; наоборот, принеся ему жертву, Дионисий взмолился:

— Помоги мне, бог финикийцев! Кто бы ты ни был — защити нас!

На судне он оставил все как было, а финикийские щиты распределил между пятидесятивесельными судами. На носу корабля он приказал нарисовать два больших глаза, чтобы ненароком не сбиться с пути в незнакомых водах.

Вечером море вокруг нас опустело, но Дионисий по-прежнему опасался подходить к берегу и велел своим судам держаться ближе друг к другу — так, чтобы слышать удары весел. Гребцов он менял очень часто.

Со всех сторон раздавались жалобы и стоны раненых. Никаких целебных снадобий у нас не было, так что лечение во всех случаях оказывалось незатейливым: примочки из морской воды и размягченная смола на раны. Сам Дионисий получил множество ушибов, а Дориэй — страшный удар веслом по голове; шлем в этом месте расплющился, и Дориэй, снимая его, охал от боли, потому что к металлу прилип кусочек его кожи с волосами. Но затем он мужественно смеялся и говорил, что нуждается в помощи не лекаря, а кузнеца.

Той печальной ночью, видя вокруг себя столько страданий, я стыдился того, что остался цел, и слезы катились из моих глаз. Я плакал впервые с тех пор, как Гераклит [22] выгнал меня из дома, назвав неблагодарным. Гераклит не мог смириться с тем, что я вместе со всеми исполнял танец свободы и помогал жителям Эфеса в выдворении Гермадора.

Вдруг, откуда ни возьмись, передо мной вырос Дионисий. Проведя рукой по моим щекам, он удивленно спросил:

— Почему ты плачешь, Турмс, — человек, который смеялся во время боя, когда смерть косила вокруг людей?

— Прости мне мои слезы, — ответил я Дионисию. — Я и сам не знаю, отчего они льются. Наверное, не оттого, что ионийцы проиграли сражение. И себя мне не жаль. Но как мне не плакать, вспоминая о пропитанном благовониями воздухе, о восковой табличке с палочкой для письма и о насмешливой мудрости, которая царила в доме моего учителя! Это он открыл мне, что самый долгий путь человек совершает в себе самом и никому не дано узнать свой предел. Вот почему я плачу.

Я прижал его большую ладонь к своей щеке и продолжал навзрыд:

— Однажды Диана кинула мне яблоко, на котором было вырезано ее имя. И это яблоко было для меня дороже всей мудрости моего учителя. Из-за него кружился я в танце свободы. Из-за него подбросил горящий факел в храм Кибелы в Сардах. А теперь я проливаю слезы, не в силах вспомнить лицо Дианы. Поистине нет ничего постоянного, каждое мгновение все изменяется. Меняюсь и я. Все — даже земля и вода — возникло из пламени и в пламя же возвратится. Сам бог — это ночь и день, зима и лето, голод и сытость… Поэтому и он изменчив, как тлеющие благовония. С каждым новым запахом он обретает новое имя.

Коснувшись моего лба, Дионисий озабоченно спросил:

— Тебя случайно не ранили в голову?

Встав лицом к ветру, он смочил слюной указательный палец и подержал его в воздухе, затем прислушался к журчанию воды за кормой, всмотрелся в звездное небо и наконец сказал:

— Человек я не ученый, а все же разбираюсь в морских течениях и ветрах и знаю, как построен корабль. Будь ты простой моряк, я мигом бы осушил твои слезы, вытянув тебя пару раз канатом. Но ты мой друг… Так вот: выбери себе самое красивое ожерелье из нашей добычи, только перестань плакать. Твой плач действует на меня сильнее, чем боевой клич персов.

В ответ я разразился проклятиями и прибавил:

— Можешь выбросить свое ожерелье в море. Сегодня я мечом и копьем лишил жизни многих себе подобных. Их тени преследуют меня. Их холодное дыхание леденит мне лоб.