Синухе-египтянин - Валтари Мика Тойми - Страница 121

Вот так она говорила и могла продолжать бесконечно, чем напоминала мне мою мать Кипу, и я чуть было не расплакался от умиления, так что поспешил строго прикрикнуть:

– Замолчи, женщина, твоя болтовня отвлекает меня от размышлений и подобна жужжанию мухи в моих ушах!

Мути тотчас умолкла, довольная тем, что заставила меня повысить голос, и таким образом ощутила вполне, что ее хозяин точно вернулся домой.

Она очень красиво убрала дом к моему приходу: букеты цветов украшали колонны галереи, двор был выметен и улица перед входом тоже, а скелет кошки, лежавший прежде перед домом, валялся теперь у соседской двери. Мути наняла мальчишек, встречающих меня на улице криками: «Благословен день, приведший нашего господина домой!» Это она сделала потому, что очень огорчалась отсутствием у меня собственных детей и была бы сердечно рада, если бы они появились каким-нибудь чудесным образом – без жены; но я не берусь объяснить, как такое могло бы произойти. Во всяком случае, она этого хотела. Я бросил детишкам медь, а Мути оделила их медовыми пирожками, и они удалились в радостном возбуждении. Скоро прибыла Мерит, очень нарядная, с цветами в волосах, блестевших от благовонного масла, так что Мути втянула носом воздух и потом долго сопела, поливая нам на руки воду. Приготовленная ею еда таяла во рту, это была фиванская еда, а в Ахетатоне я успел забыть, что равной ей нет в целом мире. А может, в моем голоде была повинна Мерит, вернувшая мне молодость, так что сердце мое было теперь так же молодо, как и тело. Мути подавала нам кушанья и не умолкала ни на миг, обращаясь сразу к нам обоим:

– Не сомневаюсь, мой господин, что ты клянешь меня за то, что я пережарила эту птицу и, как всегда, испортила соус к ней. Мерит, а ты попробовала сердцевину весенних пальмовых побегов, которую я потушила с почками? Обычно мне удается это блюдо, но на сей раз я его точно передержала! Ты и не догадываешься, мой господин, как часто я разговаривала с этой прекрасной и достойной женщиной и сколько раз предостерагала ее на твоей счет и уверяла в твоем непостоянстве и легкомыслии, в твоем неразумном и глупом нраве, но она не хочет верить моим словам, и я просто не понимаю, что она находит привлекательного в тебе, когда у тебя уже лысина! Увы, молодые женщины не умнее мужчин, их так и притягивает та окаянная штука, которую мужчины… – нет, об этом я говорить не буду, но ты-то знаешь, что я хочу сказать, и Мерит тоже, тем более что ее чересчур молодой уже не назовешь. Как будто женщине не так нужен опыт, как мужчине! Ей-то он и нужен – чтобы держаться подальше от мужчин и не верить их лживым уверениям. Вот этих маленьких рыбок я сама консервировала в масле на критский манер, не думаю, чтоб на Крите это делали лучше, но сейчас я почти уверена, что кушанье окажется прогорклым!

Но я хвалил угощенья и превозносил кулинарное искусство Мути, а она, довольная, старалась не показать виду, хмурилась и фыркала; Мерит вторила мне. Не знаю, было ли что-либо знаменательное или просто достойное упоминания в этом завтраке в бывшем доме плавильщика меди, но я пишу о нем, потому что тогда я чувствовал себя счастливым и говорил:

– Остановите свой ход, водяные часы, ибо это мгновение – доброе мгновение и, чтобы продлить его, я прошу время помешкать.

Но пока мы ели, во дворе понемногу собирались люди, празднично одетые и напомаженные, жители этого бедного квартала, жаждавшие приветствовать меня и пожаловаться на свои хвори и немочи. Они говорили:

– Нам так недоставало тебя, Синухе! Пока ты был с нами, мы не ценили тебя как следовало; только когда ты уехал, мы поняли, сколько добра ты делал нам неприметно для нас самих и как много мы потеряли, утратив тебя!

Они пришли с подарками, правда скромными и непритязательными, ибо за это время успели стать еще беднее по милости бога фараона Эхнатона. Кто-то принес меру крупы, кто-то – палку для метания, чтобы сбивать птиц, кто-то сушеные финики, другие принесли цветы, потому что больше им нечего было принести; и, глядя на обилие цветов в моем дворе, я перестал удивляться разоренным и вытоптанным цветникам вдоль Аллеи овнов. Среди пришедших был старый писец, державший голову набок из-за опухоли на шее – было странно, что он вообще еще жив. Был раб, чьи пальцы я залечивал, – он с гордостью поднял руку и помахал ею, чтобы я видел; он принес крупу, потому что по-прежнему работал на крупорушке и временами крал оттуда. Еще была мать, пришедшая с сыном: красивый мальчик подрос и окреп, один глаз его был подбит, на ногах – синяки и ссадины, и он хвалился, что может осилить любого мальчишку из окрестных кварталов. Была тут и девушка из дома увеселений, чьи глаза я когда-то вылечил, после чего по ее наущению ко мне зачастили ее товарки, которым я должен был иссекать родимые пятна и бородавки, безобразившие их кожу. Сама же эта девица преуспела и заработала на своем деле вполне достаточно, чтобы купить близ рыночной площади платный сортир и продавать там благовония, а заодно снабжать торговцев адресами молоденьких девиц, лишенных излишней стыдливости.

Все эти люди пришли ко мне с подарками, говоря:

– Не пренебрегай нашими дарами, Синухе, пусть ты и царский лекарь, и живешь в Золотом дворце; наши сердца радуются и ликуют при виде тебя, но только не начинай говорить с нами об Атоне!

И я не стал говорить об Атоне; по очереди я принимал их, выслушивал жалобы, прописывал лекарства от разных недугов и лечил их. Чтобы помочь мне, Мерит сняла свое красивое платье, не желая пачкать его, и принялась за дело, промывая язвы, очищая в огне мой нож и смешивая дурманящее питье для тех, кому следовало удалить больной зуб. Всякий раз, взглядывая на нее, я радовался, и так было много раз, пока мы работали, потому что смотреть на нее было приятно – тело ее было округло, стройно и прекрасно, и она, не чувствуя стеснения, разделась ради работы, как привыкли делать простые женщины, и никто из моих больных не удивлялся этому, ибо каждый был слишком поглощен своим недугом.

Так проходили часы, и, как в прежние годы, я принимал больных, разговаривал с ними и радовался своим знаниям и умению всякий раз, когда помогал им, и радовался, глядя на Мерит, которая была моим другом, и много раз я говорил с глубоким вздохом:

– Остановите свой ход, водяные часы, ибо столь прекрасных мгновений у меня больше не будет!

За всем этим я вовсе забыл, что мне следует отправляться в Золотой дворец – Великой царице-матери уже доложили о моем приезде. Думаю, моя забывчивость проистекала от нежелания помнить – я был счастлив.

Уже ложились длинные тени, когда мой двор наконец опустел. Мерит полила мне на руки и помогла привести себя в порядок, а я помог ей, и мне было приятно делать это, а потом мы вместе оделись. Но когда я захотел погладить ее по щеке и поцеловать, она отстранила меня со словами:

– Поспеши к своей ведьме, Синухе, и не трать попусту время, чтобы успеть вернуться до ночи, а то моя постель истомится, ожидая тебя. Да, я наверное знаю, что постель в моей комнате горит нетерпением увидеть тебя, хотя ума не приложу, в чем тут причина – тело твое дрябло, плоть ослабела, и твои ласки нельзя назвать очень искусными, и все же для меня ты – особенный, не как остальные мужчины, и я легко могу понять чувства своей постели!

Она повесила мне на шею знак моего достоинства, надела на голову лекарский парик и ласково провела рукой по моей щеке, так что мне вовсе расхотелось покидать ее и отправляться в Золотой дворец, хотя гнев царицы-матери поистине страшил меня. Поэтому я все же уселся в носилки и велел рабам нестись стремглав, и всю дорогу погонял их, действуя то палкой, то серебром, а потом погонял так же гребцов, и вода бурлила, расходясь от носа лодки, пока мы не прибыли под стены Золотого дворца. Лодка причалила, и я успел войти во дворец, когда солнце еще закатывалось за западные горы и на небе зажглись первые звезды – так я избежал позора на свою голову.

Однако описание моей беседы с царицей-матерью необходимо предварить несколькими словами. За все эти годы Тейя лишь дважды посетила своего сына в Ахетатоне и каждый раз неизменно корила его за безумие, чему фараон Эхнатон безмерно огорчался, ибо слепо любил мать – так бывают слепы сыновья по отношению к своим матерям, пока не женятся и жены не откроют им глаза. Но Нефертити не открывала глаз Эхнатону ради своего отца. Мне приходится честно признать, что в эту пору царица-мать Тейя и жрец Эйе сожительствовали открыто, нимало не пытаясь скрыть свой разврат, показывались всюду вместе и ходили друг за другом по пятам, словно выслеживая один другого, – не берусь судить, знал ли Золотой дворец когда-либо прежде подобный позор, может быть и знал, ибо дела такого рода не записываются для увековечивания, но умирают и забываются вместе с людьми, бывшими их свидетелями. Я отнюдь не хочу навлечь подозрения на происхождение фараона Эхнатона, я твердо верю, что его происхождение божественно, ибо если в его жилах не текла бы царская кровь его отца, то в нем вообще не было бы никакой царской крови, поскольку с материнской стороны он ее не унаследовал, и тогда он воистину был бы незаконным и ложным фараоном, как утверждали жрецы, и все происходящее было бы еще более неправедным, напрасным и бессмысленным. Вот почему мне совсем не хочется верить жрецам: я препочитаю слушаться своего сердца и разума.