Синухе-египтянин - Валтари Мика Тойми - Страница 110

Но и эта игра им скоро надоела, они стали жаловаться на жару, в шатрах на их циновках появились песчаные блохи, так что они всю ночь охали, а по утрам приходили ко мне и просили мазей от блошиных укусов. Наконец они стали проклинать Ахетатон, и многие вернулись обратно в свои поместья, а некоторые тайком ездили в Фивы развлекаться, но самые преданные сидели в тени шатров и пили остуженные вина или играли друг с другом в блошки, то выигрывая, то проигрывая все свое золото, одежду и украшения, в игре они находили утешение от однообразия жизни. А стены домов росли день за днем, и Ахетатон с его удивительными садами словно в сказке вознесся в пустыне за несколько месяцев. Однако сколько это все стоило, я не могу счесть. Знаю только, что всего золота Амона оказалось мало, тем более когда сняли печати, выяснилось, что погреба Амона оказались пустыми – его жрецы, предчувствуя бурю, роздали много золота на сохранение надежным людям.

Я хочу еще рассказать, что царское семейство разделилось из-за Ахетатона, так как Божественная царица-мать отказалась следовать за своим сыном в пустыню. Фивы стали ее городом с тех пор, как Золотой дворец, выстроенный фараоном Аменхотепом во имя любви к ней, засверкал иссиня-красным золотом среди садов и стен на берегу реки. Божественная царица Тейе была сначала всего лишь бедной птицеловкой в тростниках Нижнего Египта. Она и теперь не захотела уезжать из Фив, с матерью осталась там и принцесса Бакетамон, а жрец Эйе правил в Фивах как носитель жезла по правую руку фараона и сидел в суде на троне фараона перед кожаными свитками, так что в Фивах все шло как раньше, только лжефараон уехал, и старая столица ничуть о нем не тосковала.

Царица Нефертити тоже вернулась в Фивы на время своих родов, она не решалась рожать без фиванских целителей и негритянских колдуний, и родила третью дочь, Анхсенатон, которая позже станет царицей. Ее головка, вытянутая колдуньями для облегчения родов, тоже была длинной и узкой. Когда принцесса выросла, придворные дамы и все женщины Египта, желавшие быть изысканными и подражавшие продворным, начали носить фальшивые затылки, чтобы удлинить голову. А принцессы брили головы наголо, гордясь их изящной формой. Художники любовались ими, создавая из камня их бюсты, и раскрашивали их, не подозревая, что эта форма возникла благодаря колдуньям-негритянкам.

Но, родив дочь, царица Нефертити возвратилась в Ахетатон и поселилась во дворце, который был за это время выстроен. Она повелела оставить женские покои фараона в Фивах, так как была очень разгневана тем, что родила уже третью дочь, и не хотела, чтобы фараон тратил свои мужские силы на ложах других женщин. Эхнатон ничего не имел против этого, ему очень надоели его обязанности в женских покоях, и он не нуждался в других женщинах, это было понятно каждому, кто видел красоту Нефертити – даже третьи роды не повредили ей, она стала еще юнее и прекраснее. Что этому помогло – отъезд из Ахетатона или негритянское колдовство – я не ведаю.

Так всего за один год в пустыне вырос город Ахетатон, и гордые ветви пальм колыхались вдоль его главных улиц, гранаты, краснея, вызревали в садах, а в рыбных прудах цвели лотосы. Этот город был сплошным цветущим садом, его дома, деревянные и легкие, возвышались словно изящные беседки, а стройные колонны из пальм и тростника были пестро раскрашены. Сады подходили не только к самым домам, но и входили в них – изображенные на стенах пальмы и смоковницы покачивались на вечном весеннем ветру, на разрисованных полах зеленел камыш, в котором плавали разноцветные рыбы и из которого, сверкая яркими крыльями, вылетали утки. В этом городе было все, что могло порадовать сердце человека, – в садах гуляли ручные газели, по улицам, впряженные в легкие коляски, бегали резвые лошадки, украшенные страусовыми перьями, а кухни благоухали терпкими приправами со всего света.

Так рос Небесный город, и когда, вылетев из ила, осенью вновь вернулись ласточки и беспокойными стаями засновали над прибывающей рекой, фараон Эхнатон посвятил этот город и эту землю Атону. Он освятил пограничные камни, положенные со всех четырех сторон света, и на каждом камне Атон благословлял своими лучами фараона и его семью, и в каждой надписи Эхнатон клялся в том, что никогда нога его не ступит за пределы земли Атона. Для обряда освящения строители провели мощные дороги на все четыре стороны, так что фараон мог доехать до пограничных камней в своей золотой колеснице, а его царственная семья следовала за ним в носилках, рассыпая цветы под звуки флейт и струнных, звучащих во славу Атона.

Фараон Эхнатон не хотел покидать Ахетатон даже после смерти и, достроив город, повелел своим строителям вырубать гробницы в горах, возвышающихся в восточной части земли Атона, и строители никогда уже не вернулись домой, ибо для сооружения гробниц им потребовалась вся жизнь. Но они уже не очень тосковали по своим родным городам, привыкнув жить в выстроенном ими городе под защитой фараона, где они получали много зерна, где масло никогда не кончалось в их кувшинах, а жены рожали им здоровых детей.

После того как строительство гробницы фараона и гробниц преданных ему и его богу придворных – каждому из них фараон подарил по гробнице – было закончено, фараон Эхнатон выстроил за стенами своего города Дом Смерти, чтобы тела тех, кто умирал в Небесном городе, никогда не разлагались и сохранялись вечно. Для этого он вызвал из фиванского Дома Смерти самых искусных мойщиков трупов и бальзаминаторов, не спрашивая их, в какого бога они верят, ибо их работа не оставляет им никакой веры, и их приходится выбирать только соответственно их мастерству. Они спустились по реке на черном судне, издавая такое зловоние, что люди прятались в дома, закутывались с головой, курили в комнатах благовониями и молились Атону. Но многие молились также и старым богам и делали священный знак Амона, ибо, заслышав запах мойщиков трупов, они вспоминали старых богов, и Атон казался им далеким.

Мойщики трупов и бальзаминаторы со всеми своими инструментами сошли с судна и заморгали глазами, привыкшими ко тьме Дома Смерти, они горько кляли свет, болезненный для их глаз. Торопливо пройдя в свою новую обитель, они принесли туда с собой свой запах и снова почувствовали себя дома. Среди них был и старый Рамозе, искусно извлекавший щипцами мозг из черепа покойного, и я встретился с ним в Доме Смерти, который фараон отдал в мое ведение, так как жрецы Атона испытывали ужас перед этим домом. Встретившись со мной, Рамозе с трудом узнал меня и страшно удивился. Я все откровенно ему рассказал, чтобы заслужить его доверие, ибо сердце мое точил червь сомнения, и я спешил узнать, как расцвела моя месть в фиванском Доме Смерти. Поговорив немного о его работе и обязанностях, я спросил:

– Рамозе, друг мой, не пришлось ли тебе применить свое искусство на одной красивой женщине, которую принесли в Дом Смерти после фиванского бунта и которую, как я слышал, звали Нефернефернефер?

Он поглядел на меня своими черепашьими глазками, склонил голову и сказал:

– Честное слово, Синухе, ты первый знатный человек, который назвал бальзаминатора другом. Это очень тронуло мое сердце, и раз ты так заговорил, значит, для тебя очень важно то, о чем ты спрашиваешь. Уж не ты ли принес ее темной ночью, завернутую в черные покровы смерти, ведь если это был ты, то ни один мойщик трупов не сочтет тебя своим другом, а узнав тебя, всадит в тебя нож с трупным ядом, так что ты умрешь страшной смертью.

Я задрожал от его слов и сказал:

– Кто бы ее ни принес, клянусь, она заслужила свою судьбу, но твои слова заставляют меня думать, что она не была мертвой, а пришла в себя в объятиях мойщиков.

Рамозе отвечал:

– Эта страшная женщина действительно пришла в себя в Доме Смерти, и я не стану выпытывать, как ты об этом догадался. Она пришла в себя, ибо такие женщины, как она, никогда не умирают, а если умирают, то их тело надо сжечь в огне, чтобы они никогда не возвращались, узнав ее, мы нарекли ее именем Сетнефер – Красавица злого Сета.