Черный ангел - Валтари Мика Тойми - Страница 67

Во Влахерны явился мой слуга Мануил. Он принес мне чистую одежду и новые писчие принадлежности. От недостатка пищи я не страдаю, так как венецианцы пригласили меня делить с ними трапезы, пока я буду жить во дворце. На время осады кардинал Исидор освободил воинов от соблюдения поста. Но император Константин постится и молится так истово, что за несколько дней исхудал и побледнел.

Я не мог удержаться и поинтересовался у Мануила, не справлялся ли кто обо мне. Он отрицательно помотал головой. Я отвел его наверх, на стену я показал ему громадную пушку. Турки как раз кончили ее заряжать. Грохнуло, и Мануил схватился руками за голову. Но тут-то он самолично и убедился, что стена все еще стоит.

Старик испугался гораздо больше, когда увидел, во что латиняне превратили императорский дворец. Мануил сказал:

– Латиняне сохранили свои прежние привычки. Когда двести пятьдесят лет назад крестоносцы захватили Константинополь, они устроили в храме Святой Софии конюшню, разводили на полу походные костры и испражнялись по углам.

Слугам латинян можно свободно ходить по всему дворцу. Поэтому Мануил попросил, чтобы я отвел его в покои Порфирогенитов. Старик покосился на меня и, хитро блеснув глазами, заявил:

– На этот пол веками не ступала нога простолюдина, но я – хотя бы грек, и потому мои сандалии оскверняют эти плиты все-таки меньше, чем грязные сапоги латинских конюхов.

Мы поднялись по древней мраморной лестнице на самый верхний этаж и вошли в покой, стены которого покрывал отполированный до блеска порфир. В покое этом до сих пор стояло инкрустированное золотом ложе с двуглавыми орлами. Но все мелкие вещи были уже украдены. Глядя на холодное, разграбленное помещение, я осознал, что в Константинополе не родится больше ни один император.

Мануил с любопытством открыл узкую дверь и вышел на каменный балкон.

– Я десять раз покорно стоял там, внизу, в громадной толпе и ждал известия о том, что императрица благополучно разрешилась от бремени, – проговорил мой слуга. – У прежнего василевса Мануила было десять детей. Константин – восьмой из них. Только три сына старого императора до сих пор живы, и ни у одного из них нет сыновей. Такова воля Божья.

Мануил все время поглядывал на меня из-под седых кустистых бровей. Он прищуривал покрасневшие глаза, поглаживал редкую бородку – и вид у него был очень таинственный.

– Мне-то что до этого? – недовольно буркнул я.

– Никогда не думал, что в один прекрасный день буду стоять здесь, наверху, – продолжал Мануил, не обратив внимания на мои слова. – Но сам по себе римский порфир еще не делает человека императором. Это – чистый предрассудок. Сколько рассказывали о брошенных женщинах, которые во время родов сжимали для утешения в руках кусочки порфира.

Мануил ткнул пальцем в темный угол покоя. Я увидел, что во многих местах со стены отколупнуты кусочки обшивки. На миг я снова стал ребенком. Маленьким мальчиком в окруженном крепостной стеной Авиньоне. Солнце Прованса пекло мне голову. Я держал в руке крошечный обломок пурпурного камня, который нашел в сундуке отца.

– Ты видишь призраков, господин мой? – тихо спросил Мануил. Он опустился на пол и встал на колени, словно собирался обследовать этот угол, – и в то же время преклонил колена передо мной, обратив ко мне свое морщинистое лицо. Его серые щеки тряслись – то ли от огромного волнения, то ли от сдерживаемых рыданий.

– Я вспомнил своего отца, – коротко сказал я. Теперь меня уже не удивляло, почему его ослепили. Может, он оказался слишком доверчивым в этом мире жестокости и страха.

Мануил прошептал:

– Господин мой, глаза мои помутнели, ибо я уже стар. Может, это сияние пурпура лишает меня разума. Позволь мне коснуться твоих ног.

Он протянул руку и почтительно погладил мои голени.

– Пурпурные башмаки, – проговорил он. – Пурпурные башмаки…

Но в покое, где рождались императоры, царила такая пугающая тишина, что устрашенный Мануил поспешно огляделся по сторонам, словно боясь, что нас кто-то подслушивает.

– Ты опять напился, – резко бросил я.

– От крови не отречешься, – бормотал старик. – Кровь всегда приводит человека на то место, которое он должен занимать по праву рождения. Даже если до этого она проделала немалый путь из тела в тело. Но в один прекрасный день кровь заставляет человека вернуться…

– Мануил, – сказал я, – поверь мне… Мое время прошло. И царство мое – не на этом свете.

Старик склонил голову и принялся целовать мне ноги. В конце концов мне пришлось отпихнуть его коленом.

– Я давно выжил из ума и несу спьяну всякую чушь, – проговорил Мануил. – Голова у меня забита древними легендами. Я грежу наяву. Не хотел сказать ничего плохого.

– Пусть наши грезы и легенды будут погребены под обломками рушащихся стен, – произнес я. – И пусть через много-много лет их найдет какой-нибудь пришелец – когда станет топтать камни, упавшие с этих стен, и прах наш осядет пылью на его ногах.

Когда Мануил побрел домой, я вернулся на стену и отправился обратно к Джустиниани. Страшно смотреть, какие огромные проломы появились за несколько суток в стене по обе стороны ворот святого Романа. Греки насыпали высокий земляной вал и вместо зубцов поставили на верхней площадке стены деревянные сундуки и бочки с песком. Целыми днями небольшие группки турок прорываются ко рву и кидают в него связки фашин, камни и бревна; защитники города не могут этому помешать, поскольку снаряды из пращей и стрелы лучников заставляют их прятаться в укрытиях. Генуэзцы Джустиниани уже понесли потери – несмотря на металлические доспехи. А каждый наемник стоит десяти – да что там, пятидесяти неопытных греков. Любой из людей Джустиниани незаменим.