Завещание Колумба - Вайнер Аркадий Александрович - Страница 17

Будто отвечая самому себе, я неожиданно сказал вслух:

— Он знал трудное искусство жить стариком…

Надя удивленно взглянула на меня:

— Да он и стариком-то не был! Он был молодой человек. Просто он жил в старой, немощной плоти. — И покачала головой — Нет, нет, стариком он не был…

На стене зашипели часы, что-то в них негромко чавкнуло, растворились дверцы, и выскочила наружу механическая кукушка. Кукушка была странная — она не куковала, а только нервно кивала головой, и что-то внутри часов в это время потрескивало, тихонько скрежетало и тоненько звякало. И, устыдившись своей немоты, кукушка дернула последний раз головой и юркнула в укрытие. Дуся, неслышно сидевшая в углу дивана со сложенными на коленях руками, словно оправдывая ее, грустно сказала:

— Старая она очень… Время хорошо показывает, а вот голос пропал…

Я сказал Наде:

— Мне кажется, что Вихоть скрывает от меня что-то важное…

— Что именно?

— Ну как вам сказать? Я не могу поверить, что они всерьез ссорились из— за сочинения о Швабрине и Гриневе, что-то было гораздо серьезнее…

Надя сказала:

— Конечно, не в этом дело. Просто один из эпизодов возникшей между ними неприязни. Точно так же, как Коростылева начинало трясти, когда он слышал, что Вихоть, преподаватель русского языка, говорит: «мальчуковое пальто», «пальтовая ткань», «бордовый цвет», но не в этом было дело…

— А в чем?

Надя подумала и медленно, будто подбирала правильные слова, сказала:

— Мне кажется, что Николай Иванович считал ее человеком не на своем месте, что ей нельзя заниматься воспитанием детей…

— И что, он не скрывал этого от Вихоть? — спросил я.

— Думаю, что в последнее время не скрывал. К сожалению, я не знаю подробностей, но на прошлой неделе разразился какой-то глухой скандал.

— Интересно, — насторожился я. — Скандал? Между кем?

— Коростылев мне не рассказывал об этом, но, как я слышала, он решил выставить двойку за год и не допустить к выпускным экзаменам Настю Салтыкову…

— И почему это могло быть причиной скандала с завучем?

— Вы понимаете, Станислав Павлович, я бы очень не хотела, чтобы у вас возникло ощущение, будто я пересказываю сплетни. Я просто хочу сказать вам все, что я знаю, а знаю я не так уж и много, во всяком случае, все, что могло бы вам помочь…

Я мягко прижал ладонью к столу ее подергивающуюся от нервного напряжения руку.

— Надя, поверьте мне, я ненавижу сплетни, но в таких драматических обстоятельствах тайный фон отношений между людьми порождает не сплетни, а версии. Скорее всего, эта Настя Салтыкова — любимица Вихоть? Так?

Надя досадливо кивнула:

— Да! Она всячески протежирует этой способной, но очень ленивой и дерзкой девочке — десятикласснице.

— А в чем причина такой любви Вихоть к этой девице?

— Да не к девице! Она подруга ее матери. Клавдия Салтыкова — человек влиятельный, директор Дома торговли. Дружат они с Вихоть много лет. И, конечно, Вихоть заинтересована, во — первых, в том, чтобы дочка ее подруги получила аттестат зрелости, а во — вторых, чтобы не был зафиксирован грубый брак в работе — это ведь неслыханное дело, чтобы десятиклассницу не выпустили на экзамены…

— А почему Коростылев так возражал против нее?

— Потому, что девочка совсем ничего не знает. Девочка совершенно не хочет учиться, она уверена, что ей место в жизни и так обеспечено. Я боюсь утверждать, я этого не знаю наверняка, но мне кажется, что у Коростылева были принципиальные возражения против того, чтобы выпускать с аттестатом зрелости Настю…

— А у матери Салтыковой были столкновения с Коростылевым?

— Я знаю, что когда-то давно она оскорбила Николая Ивановича, и он просто не разговаривал с ней. Я подробностей точно не знаю, но я и сейчас не уверена, имеет ли это отношение к случившейся печальной истории.

— Скажите, Надя, а вы знаете Салтыкову? что она за человек-то?

Надя задумалась, и по мелькнувшей по лицу тени я видел, что ей не хочется говорить об этом. Она сделала над собой усилие и сказала:

— Я затрудняюсь вам сказать, что-нибудь определенное. Я таких людей боюсь — то, что называется «бой — баба», она кого хочешь в бараний рог скрутит…

— А если не скрутит?

— Тогда обманет, задарит, заласкает! Не люблю таких. Она да Вихоть — два сапога пара…

Я поставил чашку на блюдце и попросил разрешения позвонить по телефону.

— Да, конечно, пожалуйста…

Я набрал 07 и услышал чуть санный голос Ани Веретенниковой:

— Междугородная слушает…

— Добрый вечер, Анечка. Это Тихонов вас беспокоит…

— Да — да, я ждала вашего звонка. Вам звонили из Москвы. Я обещала, как только вы появитесь, сразу вас соединить.

— Спасибо, Анечка, окажите любезность.

Ее голос исчез из трубки, слышались какие-то шорохи, электрические толчки, затем раздался протяжный гудок, и в телефоне возник голос Коновалова:

— Дежурная часть Главного управления внутренних дел.

— Коновалов, Серега, это я — Тихонов.

— А, привет. Я тут хотел тебя поставить в курс дела. Я связался с Мамоновом. Дежурные послали опергруппу на почту, опросили всех, кого возможно. Они, как ты и предполагал, сделали вилку из тех, кто посылал телеграмму до и после той, что отправили в Рузаево. Люди более — менее одинаково описывают молодого человека: блондин, выше среднего роста, одет в серый летний костюм. Никаких конкретных сведений о нем нет.

— Ты не узнавал — они опрашивали местных жителей? Может быть, кто— нибудь его знает?

— Конечно, узнавал. Никто его не опознает. Это микрорайон. Там все друг друга знают, и судя по тому, что ни телеграфисты, ни опрошенные клиенты его не могут назвать,

— это явно чужой, приезжий, а может, проезжий. В Мамонове никто его раньше не видел…

Голос у Коновалова был огорченный и усталый.

— Серега, завтра передай по смене мою просьбу. У меня могут возникнуть новые вопросы, я буду звонить с утра…

— Хорошо, — сказал он. — До десяти я на месте, а меняет меня Петренко. Я проинформирую подробно и попрошу все возможное сделать.

— Обнимаю. Привет. Пока.

В телефоне, что-то щелкнуло, голос Коновалова пропал, и из мгновенной тишины возникла Аня:

— Поговорили?

— Да, Анечка, спасибо. К сожалению, ничего нужного мне не рассказали. Я, видимо, снова буду просить вас о помощи…

— Хорошо, я дежурю до утра. Если, что понадобится, вы звоните к моей сменщице, Гавриловой Рае, она все сделает, я предупрежу. Будьте здоровы…

Я положил трубку. Надя настороженно смотрела на меня, дожидаясь результатов разговора. Я покачал головой:

— Пока вестей никаких… Все откладывается до завтра. Надеюсь, мне удастся решить эту задачку.

Она спросила:

— Вы думаете о ней всегда?

— Да, всегда. Я буду думать о ней всегда. — Помолчал и добавил: — Николай Иванович любил повторять, что ничего путного нельзя узнать без ньютоновского терпения думать об одном и том же…

На улице было тепло и тихо. В небе плыла мутная, слабея луна. Небо расчертили слоистые волокна облаков, похожие на дымные полосы. Отсюда, со взгорка, было видно, как над центром Рузаева, освещенного газосветными сильными лампами, вздымается оранжевый отсвет, похожий на йодистый пар.

Пахло сиренью и горьковатым ароматом цветущих тополей. Прибитая росой пыль на дороге всасывала звук моих шагов. У калитки стоял в сторожкой напряженной позе Барс. Тоненьким горловым подвизгом он дал мне знать издали: «Слышу, дожидаюсь!»

Я отворил дверь в дом и позвал его:

— Пошли со мной… Нам тоже спать пора…

— Припозднился ты, брат, Припозднился, — благодушно сказал Владилен, оторвавшись от маленького транзисторного приемника, вещавшего спортивные новости. Владилен удобно устроился в старом глубоком кресле, верхняя пуговица на брюках расстегнута, подтяжки сброшены с плеч, он весь был замкнут на процессе спокойного вечернего пищеварения.

Женщины перетирали за столом вымытую посуду. Лара обессиленно кивнула мне, а Галя сосредоточенно не смотрела на меня. Она выражала мне свое неудовольствие тем, что я напрочь забыл о ней в такой тяжелый, волнительный день, не оказал должного внимания, отказался от столь необходимого мне сопереживания. И тем самым лишил ее дополнительного веса в глазах столь близких мне людей, переживающих горе, которому она сейчас сочувствовала, а я своим отсутствием снижал тяжесть понесенного удара и гасил накал ее сострадания.