Петля и камень в зеленой траве - Вайнер Аркадий Александрович - Страница 90

Мы мчались по Ленинградскому проспекту, и я оторопело молчал, делая вид, что внимательно читаю на крышах домов завлекающую рекламу, предлагающую советским трудящимся купить прокатные станы из Чехословакии, танкеры и сухогрузы из ГДР, тяжелые бульдозеры из Венгрии, польские блюминги и стальные трубы.

Зачем Севка в моем присутствии старался захаркать и растоптать ногами свою любовь — бесконечную, неотвязную и ненавистную, как солитер?

Чтобы как-то перевести разговор, я спросил его:

— Как там наши старики?

— Не знаю, — бормотнул он сквозь сжатые губы.

— Как не знаешь? Ты что — не прощался с ними?

— Попрощался, — рассеянно кивнул он, потом добавил: — Я вчера подумал, что не люблю их…

— Кого? — не понял я.

— Наших родителей.

Может, он тоже сошел с ума, — испуганно подумал я. А Севка зло усмехнулся:

— Они — просто старые, очень злые, малокультурные, противные люди. Они не любят никого на свете. И их никто не любит…

— Они любят тебя, — напомнил я ему.

— Лучше бы они меня не любили, — досадливо тряхнул он головой. — Я вот думаю, уезжаю я сейчас на год, или на два, а может быть — больше, как уж там получится. И остаются здесь из всего людского моря только две дорогих мне души. Дочка, Рита. Да ты. Но вы оба — и она и ты — меня не любите…

Я сосредоточенно глядел на мокрую, заляпанную глиной дорогу перед собой. И Севка медленно добавил:

— Наверное, и в этом есть какой-то смысл. Но мне он пока непонятен…

Мы уже проскочили кольцевую дорогу, когда я озадаченно спросил Севку:

— А что же ты так распинался за отцовскую честь, которую я, мол, хочу отдать на поругание?

— Это совсем другое дело! Как говорит наша маманя — дома, как хошь, а в гостях как велят! Да и не за отца я распинался, а за тебя. Ты этого, дурачок, не понимаешь. Не говоря уж о том, что ты по своим изысканиям не очень точно представляешь себе его роль в той давнишней истории…

— А какая же у него была роль?

— Он отвечал за прикрытие операции. Руководил всей акцией Крутованов, а он человек артистичный — ему хотелось блеска и размаха. Когда-то в молодости, будучи студентом, Крутованов ходил в театральную студию, где вел курс режиссуры Михоэлс. Полицеский Нерон… — усмехнулся зло Севка.

Не выносящий человеческого взгляда зверь учился лицедейству у своей жертвы.

Севка неторопливо закурил, сказал задумчиво:

— Я думаю, что Крутованов вызвался руководить этим делом именно потому, что хорошо знал Михоэлса. Ему хотелось перещеголять его в режиссуре. Но он был дилетант и сбил очень аляповатый и громоздкий спектакль. В нем было много лишних звеньев, из-за этого оставили массу следов. Такие дела надлежит исполнять в одиночку. А он приказал создать две опергруппы — прикрытия, которой руководил наш папашка, и ударную группу, которой руководил минский министр Цанава…

— Кто-кто?

— Цанава. Лаврентий Фомич Цанава, тезка и племянник Берии. Его называли Лаврентий Второй. Чудовище. Он сам пытал людей. Тбилисский амбал, кровожадное и хитрое животное. Он обеспечивал всю процедуру убийства Михоэлса, а костолома — исполнителя привез с собой из центра Крутованов…

Я заерзал на сиденье, а Севка положил мне руку на плечо:

— Нет-нет, как зовут костолома, я не знаю. И очень тебя прошу — не соваться ни к кому с расспросами. Считается даже у нас — такого человека не было. Вот этот безымянный человек и вмазал Михоэлсу по черепу ломом, завернутым в войлок…

— Подожди! Каким ломом? Их убили студебеккером!

Севка покачал головой:

— Студебеккер гнал Михоэлса и отца твоей еврейки по тротуару. Но их кто-то предупредил, или они что-то почувствовали — грузовик не смог их внезапно сбить на тротуаре, они вбежали в полуразрушенный двор на улице Немига и костолом там догнал их и размозжил им ломом головы…

— Костоломов было двое, — сказал я.

Севка пожал плечами:

Да, я знаю. Но кто был второй — мне неизвестно.

У поворота на аэропорт я спросил:

— Зачем ты мне это рассказал?

Севка очень больно сжал мне руку:

— Чтобы ты унялся! Чтобы тебе не врезали ломом по твоей дурацкой башке!

— Ты врешь! — сказал я ему с остервенением. — Ты за себя боишься! Ты боишься скандала…

Его пальцы на моей руке ослабли, он устало откинулся на сиденье:

— Живи как знаешь! Даст Бог — увидишь, я скандала не боюсь…

Показалась стеклянная коробка аэровокзала. Севка безразлично заметил:

— Нельзя придумать ничего глупее, чем опровергать свой жизненный опыт пустыми словами. Вот как наш папашка убедил самого себя и нас всех, что его вышибли на пенсию за исключительную принципиальность…

— А за что — по-твоему — его вышибли на пенсию?

— За то, что он кус не по зубам цапнул. За то, что надумал рискованные игры играть…

Я запарковал машину, взял Севкин чемодан, он — портфель и зонт, и мы пошли к входу. Толпа громкоголосых, шустрых, смуглых и рыжеватых, гортанных людей клубилась у дверей. Я не сразу понял — все они евреи.

Севка кивнул:

— Венский рейс, накатанный еврейский маршрут, — засмеялся и сказал: — Шереметьево правильно было бы переименовать в Еврейские ворота…

Зал был перегорожен фанерной стенкой, и у этой стены творился Содом — галдящие дети, бесчисленные узлы и чемоданы, собаки, ветхие старики, плачущие старухи, обезумевшие мужчины, прижимающие к груди документы и билеты, кричащие женщины, сотни рыдающих родственников и друзей.

Кто-то хохочет, здесь же обнимаются, кричат -«до встречи — даст Бог там!», передают через головы сумки, взлетает петардой пронзительный вопль, кто-то упал в обморок, грохнулась со звоном, разбилась о каменный пол бутылка водки, горестный вздох и бодрящийся голос со слезой — «пропади она пропадом, пусть вся наша горечь останется здесь!»

Открывается дверца в фанерной границе и в нее заныривает еще одна семья, и новый всплеск криков и слез, и эта закрывающаяся дверца похожа на створки крематория — она проглатывает людей навсегда. Это похоже на похороны — те, кто остался по эту сторону, уже никогда не увидят ушедших в фанерную дверь.

Туда — дочери, здесь — матери. Туда — братья, здесь — сестры.

Туда — должна была уйти Ула. А я — остаться здесь.

Крах мира. Побег. Перелом жизни. Распыл беженства.

— Ужас, — сказал я Севке, а он покачал головой.

Нет, это не ужас. Сто лет назад обер-прокурор синода Победоносцев предрек судьбу евреев в России: треть эмигрирует, треть вымрет, а треть ассимилируется и растворится. Этот ужас — для них счастье…

Я показал ему на толпу у дверцы: Ты — тоже сюда?

Севка засмеялся:

— Пока, слава Богу — нет. Я через дипломатическую стойку…

Мы постояли, помолчали, потом Севка сказал:

— Вся моя жизнь — это бесконечное питье рыбьего жира…

— Что значит «питье рыбьего жира»?

— Я в детстве много болел, и меня заставляли пить рыбий жир. А чтобы задобрить меня, за каждую выпитую ложку давали пятачок, и я его клал в копилку. Когда копилка наполнялась, мне разрешали вынуть пятаки и самому купить себе новую бутылку рыбьего жира…

Севка рывком, крепко обнял меня и пошел к стеклянной двери с табличкой «дипломатическая стойка». Он приоткрыл ее, обернулся ко мне, помахал рукой и что-то сказал, я не расслышал его слов, но мне показалось, будто губы его произнесли:

— Мне надоел рыбий жир…