Карский рейд - Вайнер Аркадий Александрович - Страница 16

— Ну— с, Петр Сигизмундович, теперя, можно сказать, закончились ваши дела здеся?

Чаплицкий прожевал кусок копченого угря, по— простому вытер губы куском хлеба, проглотил его, затянулся табачным дымом, неторопливо ответил:

— Нам с вами, Никодим Парменыч, как людям глубоко религиозным, отныне и присно надлежит смиренно внимать божественным откровениям отцов церкви...

Солоницын степенно склонил голову.

Чаплицкий продолжал:

— Святитель казанский Гурий указывает нам: «Подвизаться должно, несмотря ни на какие трудности и неудобства, чинимые сатаной...»

Солоницын засмеялся, погладил себя по вислому, гусиным яйцом, животику, сказал дорогому гостю добро, предостерегающе, отечески:

— Эх, Петр Сигизмундович, ваше благородие! Шибко прыткий ты господинчик. Все тебе укороту нет! А ведь комиссары— то, пропади они пропадом, чай, тоже не дремлют?

— Думаешь? — вскинул брови Чаплицкий.

— А как же? Они шастают и рыщут, как псы исковые! Гляди, отловят тебя — панькаться не станут. Сразу на шибеннице ножками задрыгаешь...

— А сам— то, Никодим Парменыч комиссаров нешто не боишься?

— Бояться— то боюсь, конешно. Но все ж таки я не охфицер, как— никак, не контра. Я человек тихий, торговый. А без торговли при всех властях жисти промеж людей быть не может. Устаканится все помаленьку, глядишь, снова можно будет покумекать — што да как...

Чаплицкий посмотрел на Берса, которого развезло в тепле, и спросил купца:

— А мне чего посоветуешь? Как жить подскажешь?

Солоницын сказал веско:

— У тебя, ваше высокоблагородие, один путь: через Чухонскую границу на Запад драпать.

— А чего так? — лениво поинтересовался Чаплицкий, с удовольствием раскуривая вторую толстую сигарету с золотым обрезом, английского происхождения. — Может быть, и мне подождать, пока все устаканится?

Солоницын даже со стула поднялся:

— Петр Сигизмундович, голубь ты мой, упросом тебя прошу, послушай старика. Обогрелись — поспите чуток, харчишки я вам в дорогу соберу, и берите ноги в руки!

Для убедительности он прижал короткие толстые ручки к сердцу:

— Петр Сигизмундович, дружка твоего — ладно, не знаю я, а ты, хотя и молодые годы твои, кровушки людской рекой пустил! Не дай бог большевичкам в руки попасть. Они тебе вспомянут...

— Вот так, значит? — серьезно, задумчиво переспросил Чаплицкий. — Ай— яй— яй... Вы слышали, геноссе Берс? Оказывается, наше дело — табак. У вас есть какие— нибудь соображения по этому поводу?

Берс приоткрыл осоловевшие глаза:

— Я согрелся, сыт, слегка пьян и потому спокоен. Ибо сутры Прагна Парамита утверждают, будто вся наша жизнь есть очень, очень, долгий сон с повторяющимися сновидениями, прекрасными и кошмарными.

— Замечательно! — Чаплицкий гибко поднялся из глубокого кресла и показал рукой на Солоницына: — В таком случае внимательно взгляните на этого постного старичка, похожего на туза треф...

Солоницын обиженно зажевал губами, а Чаплицкий, прогуливаясь по горнице, спокойно продолжал:

— Я знаю Никодим Парменыча много лет. Был он маленький лавочник, пустяковый человечек, просто паршивенький дедушка. Так бы и сгнил со временем, если бы не я — настоящий, вдумчивый искатель в сердцах людских. Я открыл на пользу всему человечеству его дарование...

Берс заинтересовался:

— Дарование? Какое же?

— Никодим Парменыч — гениальный шпик и талантливейший провокатор!

Солоницын вздрогнул, быстро перекрестился. Его ноздреватое, желтое, как подсохший лимон, лицо начало медленно сереть. Снова перекрестился.

Чаплицкий театральным жестом указал на него:

— Во— во— во! Смотрите, Берс, сейчас будет приступ благочестия. Вот так же он обмахивался, когда я приказал расстрелять политически неблагонадежных рабочих на его лесопильном заводе. Конечно, по его просьбе: не надо платить жалованье за полгода, а остальным можно снизить ставки...

Берс укоризненно покачал головой:

— Ай— яй— яй! Кто бы мог подумать!..

А Чаплицкий заверил:

— Вы не можете себе представить, Берс, что в этом богобоязненном старце клокочет гордыня Рябушинского и тщеславие Форда. При моем содействии за три года он купил... — Чаплицкий принялся неторопливо загибать пальцы: — лесозавод, причал, свечную фабрику, буксир, четыре лихтера и трактир в порту...

Чаплицкий остановился рядом с Солоницыным:

— И все на чужие имена. Правильно я говорю, Никодим Парменыч, ничего не забыл?

Солоницын прикрыл глазки, пожал плечами: говори, мол, говори.

Не обращая на это внимания, Чаплицкий сказал не без гордости:

— Должен вам заметить, герр Берс, что этот лапоть, этот серый валенок подготовил мне лучших доносчиков и соглядатаев... — И снова обратился в купцу: — Все их рапорты вместе с вашими, Никодим Парменыч, записочками пока припрятаны.

— Это вы к чему, ваше высокоблагородие? — ершисто спросил Солоницын.

— Это я к тому, многоуважаемый господин Солоницын, что вы напрасно собрались дожидаться мира и благодати при большевичках. Вы солдат армии, из которой можно демобилизоваться, только померев. Уйдя в мир иной. Преставившись, так сказать. Все поняли?

Солснкцын покорно склонил голову:

— Должен был понять. Што тут не понять. Значится, теперя прикажешь мне по ночам на улицах бегать да комиссаров стрелять? Али штаб ихний поджечь?

— Вот это я без вас управлюсь, — засмеялся Чаплицкий. — Ваша другая задача. Мы теперь будем жить у вас, пока вы нам другое жилье, поспокойней, не подыщете. Это раз. Во— вторых, срочно приготовьте мне — к завтрему — четыре тысячи рублей...

— В «моржовках» али в нынешних? — деловито спросил Солоницын.

— «Моржовками» и нынешними можете оклеить вот эту свою уютную гостиную. Я человек крепких взглядов — нужны, золотые николаевские червонцы.

Солоницын покачал мясистым клювом:

— Стоко не соберу.

— Соберете, соберете, — успокоил его Чаплицкий. — И хочу вам напомнить в последний раз: вы мне ма— хонький подчиненный и впредь никогда не смейте вступать со мной в пререкания. Иначе я вас застрелю — прямо вот здесь... под святыми образами.

Солоницын тяжело вздохнул:

— Господи, круты же вы, господин Чаплицкий! Сколько людей поубивали, а все вам неймется.

Чаплицкий похлопал его по плечу:

— Вы, Никодим Парменыч, убитых не жалейте, бабы новых нарожают... Бы— ыстро...

В помещении штаба Шестой армии было тепло, накурено, душно — шло совещание, которое проводил командарм Самойло.

С докладом выступал председатель Губчека Болдырев — худой высокий человек с неровным чахоточным румянцем.

Он говорил взволнованно:

— Белогвардейские недобитки стали реальной угрозой общественному спокойствию и правопорядку. Они грабят и мордуют мирное население, нападают на заставы и патрули. Вчера ночью снова было зарезано двое патрульных. Никаких следов не обнаружено. Особенно настораживает, что бандиты, по всей вероятности, знали вчерашний ночной пароль, иначе патруль не допустил бы их к себе вплотную... Это очень тревожный факт. Есть, значит, утечка секретных сведений.

Командарм Самойло оторвался от бумаг:

— Что вы предлагаете?

Болдырев решительно рубанул рукой:

— Мы просим выделить для разовых операций ЧК регулярный полк!

— Что это даст?

— С такими силами мы сможем провести массовые облавы в трущобных районах порта и в Саломбале.

Самойло задумался — выделить целый полк было нелегко. Он еще не принял решения, когда открылась дверь и в штаб вошли Шестаков и Неустроев.

Самойло— секунду смотрел на них с удивлением, потом вскочил им навстречу:

— Николай Павлович, дорогой!

Шестков вытянулся по стойке «смирно» и четко доложил, держа руку под козырек:

— Товарищ командарм! Особоуполномоченный Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета для проведения Сибирской хлебной экспедиции военмор Шестаков прибыл в ваше оперативное подчинение!

И бросился в объятия Самойло.