Двое среди людей - Вайнер Аркадий Александрович - Страница 17

— Нет, это не тюрьма. Тюрьма тебе еще только предстоит. Ты сейчас в МУРе, на Петровке, тридцать восемь. Слышал о такой организации?

— Слыхал.

— А про музей имени Пушкина слышал? Или про консерваторию?

Я пожал плечами.

— Не слышал?

Я осторожно промолчал. Она, наверное, какую-нибудь пакость мне готовит. Что-нибудь в музее этом сперли, так она мне пришить хочет. А я там сроду не был. И не слыхал про него.

Но она как будто забыла свой вопрос и внимательно смотрела мне в лицо.

— Сколько тебе лет?

— Семнадцать.

Не заглядывая в бумаги, она поправила:

— Семнадцать лет, десять месяцев, двенадцать дней. Это ведь немало, а?

— Да, немало, — сказал я.

— А ты понимаешь, чувствуешь, что вы с Лаксом натворили?

— Понимаю, но я не хотел, я ведь не думал, — уныло забубнил я, боязливо посматривая на нее. Я хотел сообразить, что ей надо: чтобы я каялся, что ли?

А она замолчала и смотрела на меня спокойно и строго. Я испугался ее взгляда. Будто она меня на рентген брала. Она долго молчала, потом спросила:

— Ты к Лаксу хорошо относишься?

— Конечно. Он же мой друг.

— А вот представь себе, что кто-то воткнул ночью Володьке в спину нож. Тебе его было бы жалко?

И я сразу почему-то увидел, как Володька, обливаясь кровью, бежит со страшным криком по пустынной ночной улице. Я даже глаза закрыл и сказал быстро:

— Не надо, не надо. Конечно, жалко, — и понял, что она меня поймала. Но она ничего не стала записывать. Вообще, не такое у нее было лицо, будто она меня подлавливает.

— Жалко… — сказала она, все глядя на меня и вроде решая: верить мне или нет. — А ведь у Кости Попова было очень много друзей. Ты ведь и в них всадил свой нож…

Евгения Курбатова

Он сидел на краешке стула, испуганный, наглый и злой. И мне было ясно, что он плохо осознает масштаб случившегося. Я спросила:

— Скажи, Юронис, вы зачем взяли нож с собой, когда уже убили Попова?

Он подумал, помялся, потом сказал:

— Не знаю… Так…

— Что значит «не знаю»? Ты можешь не знать, почему я взяла сюда свою сумку. А зачем вы взяли нож, ты наверняка знаешь.

Юронис пожал плечами, тряхнул длинной челкой:

— Не знаю. Все равно не знаю.

— Тогда я тебе помогу. Взять ножи вы могли только по трем причинам. Первая — забыли, что они у вас с собой. Вы забыли?

— Да, забыли, — охотно сказал он.

— И, забыв, ты долго мыл свой нож под краном на кухне? Так?

Он заерзал на стуле, промолчал.

— Значит, все-таки не забыли, а взяли сознательно. Вторая причина — вы хотели скрыть орудие убийства. Говорили вы с Лаксом об этом?

— Нет, мы вообще об этом не думали, — сказал Юронис, И я охотно поверила ему. Они действительно не думали даже об этом. Мне пришло в голову, что они вообще очень мало думали обо всем связанном с убийством. До и после. Мне кажется, они не понимают, что убийство человека влечет за собой громадные моральные и юридические последствия.

Тогда я спросила:

— Значит, ты взял нож, чтобы использовать его еще раз, или еще несколько раз — уж как там придется?

Он молчал долго, потом кивнул:

— Да. Как там придется…

Я допрашивала его не меньше двух часов. Он подробно рассказал снова, как все произошло, и говорил устало, ничего не скрывая, обстоятельно, и у него был вид человека, которому ужасно надоело без конца рассказывать одну и ту же скучную историю.

Потом спросил:

— А вы учтете, что я сам во всем признался? И я вместо ответа сказала:

— Тебе Костю Попова жалко? . Юронис пожал плечами:

— Ну, жалко. Может, он был неплохой парень. Но так уж получилось…

Так получилось. Я механически рассматривала вчерашнюю «Вечерку», забытую кем-то в кабинете. Как много событий происходит за один день!.. Эстафета журналистов прибыла в Злату Прагу… «Сегодня они стали инженерами»

— группа уже немолодых людей, застенчиво улыбаясь, смотрит в объектив. Они защитили дипломы в вечернем металлургическом институте на Люблинском литейно-механическом заводе… «Американские агрессоры применяют напалм», — сообщает корреспондент ТАСС Евгений Кобелев из Ханоя. Гастроли Венского бургтеатра начались в Москве. Летнему цирку «Шапито» требовались шоферы, а в кинотеатре «Варшава» шел фильм «Он убивать не хотел»…

Так получилось. Почему, почему же получилось так, что он не защищал в этот день аттестат зрелости, чтобы через несколько лет написали: «Сегодня он стал инженером»? И не пошел в военкомат проситься добровольцем против агрессоров, применяющих напалм. И не попробовал устроиться в цирк «Шапито» шофером. А вечером не захотел пойти на спектакль Венского бургтеатра. И не смотрел кино, в котором кто-то не хотел убивать. А вот он-то убил. Так получилось…

И в этих безразличных округлых словах чувствовалось такое равнодушие к чужому горю! Юронис действительно жалел, что так получилось. Но он жалел, что так получилось с ним, а вовсе не с Костей Поповым, который мертв, навсегда мертв и завтра будет похоронен. Юронис жалел — я видела это по его лицу, — что окончена его жизнь, его былая привольная жизнь без забот и обязательств, и пока еще он совсем не думал о конченной навсегда жизни Попова. Ему совсем было не жалко Костю Попова. И от этого меня стала разбирать злость, неистовая, палящая.

Этот совсем маленький еще человечек, Юронис, жалел только себя. И в его сожалении о случившемся тоже была только жалость к себе. Сейчас уже вышло из употребления это понятие, но по-другому я бы и сказать не смогла: он совсем не чувствовал, что взял страшный грех на душу… И теперь самое главное для меня — понять, как все это произошло.

Владимир Лакс

Еще в Дзержинске я твердо решил ничего не скрывать и рассказать все, как было, потому что твердо знал: если я вытащу все из себя наружу — станет легче. Из-за того, что мысли обо всем происшедшем, испуг и сожаление, все, что надо было скрывать от всех, грохотали в голове с такой силой, что я боялся — разлетится череп. И следовательно я тоже рассказал все подробно: как мы решили это дело окончательно, как взяли на Таганской площади такси, как ездили по Москве и шофер нам рассказывал разные истории об улицах, где мы ездили, как объезжали тамбур на Рабочей и как виднелось сзади бледное Альбинкино лицо, про быстрый блеск ножа и страшный крик…

Но легче все равно не становилось, не проходило напряжение, может быть, потому, что я не могу объяснить ей самого главного, а она все время задавала какие-то пугающе-неожиданные непонятные вопросы, которые совсем не относились к делу. Она спросила:

— А что он вам рассказывал об улицах?

Я лихорадочно пытался вспомнить, что рассказывал таксист, но ничего не всплывало в памяти, кроме этих его картавых горошин, веселого смеха и доверчивых светлых глаз. Хотя все это было только вчера, но мне казалось, будто я прожил за последние сутки целую жизнь. Да и не очень-то внимательно я слушал тогда, что он говорил. Ага, про Чистые пруды…

— Про Чистые пруды он говорил. Что их князь Меншиков сделал или очистил, не помню уж сейчас. И про бассейн на набережной он рассказывал. Что они зимой туда с женой его ходили. Мол, можно купаться в этом бассейне в любые холода, потому что вплываешь в него из раздевалки через туннель. Еще он про «Балчуг» что-то рассказывал и о Валовой улице, но что именно — не помню. Что жена его плавать не умела, и он ее в бассейне через этот туннель на буксире тащил…

Я чувствовал, что от волнения говорю слишком быстро и от этого сильнее шепелявлю. Она, наверное, многого не понимает, но все равно не мог затормозить себя. А я очень хотел, чтобы она поняла, может быть, потому, что она была совсем мало похожа на следователя, во всяком случае, я себе совсем не так представлял следователя. И вообще, здесь все было очень буднично, обыденно: затерханный, старый письменный стол, стулья, лампа в обычном стеклянном плафоне.